божественное, неподвластное материальному, присущее человеческой конституции. Этот дух хочет жить – вот почему в древности Галилей, когда его истязали церковники, было отрекся от своих теорий, но потом, как утверждается, сказал: «Eppur si muove» [644], – готов поспорить, очень тихо. Мученичество – это особое призвание, к которому нужно быть предрасположенным. Поэтому мне представляется вполне разумным не донимать политическую инквизицию «бреднями» о том, что спутники Юпитера были открыты «без одобрения» Аристотеля. У Галилея, судя по портретам, был детский взор великого первооткрывателя, и этот ученый не сумел набраться мудрости, потребной для выживания в эпоху принуждения. Сегодня он мог бы загорать на пляже в Лос-Анджелесе в компании с Эйнштейном и считался бы успешным, поскольку либеральный век поклоняется Богу в облике науки. Но «метаморфоза богов» с грохотом катится дальше, и государство становится владыкой мира сего: больше половины Европы ему уже подчинилось. Науке и всякому целительскому искусству дается семь тучных лет, а затем наступают семь тощих [645]. Мы должны научиться приспосабливаться. Протестовать попросту смешно – как, скажите, протестовать против несущейся на тебя лавины? Лучше проявлять осторожность. Вызывать лавины науке неинтересно; она должна сохранять свое интеллектуальное наследие даже в изменившихся условиях.
1021 Так обстоят дела сегодня. Ни я, ни мои немецкие коллеги не несут за них ответственности. Если немецкая секция общества намерена продолжать существование, присяга на верность стране неизбежна, это понимает всякий разумный человек. Потому и планировалось, что ответственный редактор «Zentralblatt» доктор Цимбал из Гамбурга подготовит специальный выпуск со статьями ведущих немецких психотерапевтов, а также с заявлением, подписанным президентом немецкой секции профессором Герингом из Эльберфельда – и этот выпуск будет распространяться только в Германии. Именно об этом мы договаривались с ответственным редактором. К моему несказанному удивлению и разочарованию, политический манифест профессора Геринга неожиданно появился в последнем номере «Zentralblatt». Я уверен, что к тому имелись внутренние политические поводы, но это одна из тех прискорбных тактических оплошностей, которые были проклятием немецкой внешней политики даже в эпоху Вильгельма [646]. В итоге мое имя внезапно оказалось связанным с манифестом национал-социалистов, что лично для меня совсем не приятно. Но все же – что такое помощь или дружба, которые ничего не стоят? Само происшествие, впрочем, настолько компрометирует журнал, что ставит под серьезное сомнение мое положение руководителя.
1022 В Германии в настоящее время все должно быть «немецким», если хочет выжить. Даже искусство врачевания должно быть «немецким» – по чисто политическим причинам. С точки зрения самой медицины совершенно не важно, зовется она «немецкой» или «французской», зато крайне важно продолжать работу, даже в бесспорно трудных условиях (о чем я сам слишком хорошо знаю). Просто и безопасно потешаться над «немецкой психотерапией», и совсем другое дело – спасать медицину ради всего человечества от бурлящего хаоса революции, превращать науку в укрытие от потрясений; такова и была моя цель, когда я помогал реорганизовывать психотерапевтическое движение в Германии. Медицина не имеет ничего общего с политикой – увы, повседневность опровергает мои слова! – и потому ее можно и нужно практиковать на благо страдающего человечества при любых режимах. Если бы петербургские или московские врачи обратились ко мне за помощью, я бы откликнулся не раздумывая, потому что имею дело с людьми, а не с большевиками, а если бы молва за это заклеймила меня большевиком, я бы попросту отмахнулся от этого упрека. У человека все-таки есть душа, он не бык, откармливаемый для политической бойни. Если прозвучит зов, обращенный к душе, я последую за этим зовом, откуда бы он ни исходил. Моя наивная вера в человеческую душу может – с олимпийской точки зрения гипертрофированного интеллекта или партийной слепоты – показаться смехотворной, подозрительной, непатриотичной и еще бог весть какой. Я не похваляюсь тем, что являюсь добрым христианином, но я верю в слова: «Кесарю кесарево, а Богу Богово» [647]. Врач, который в ходе боевых действий оказывает помощь раненым противника, уж точно не должен считаться предателем своей страны.
1023 Нет никакого смысла для врачей противостоять национал-социалистическому режиму так, как если бы мы были партией. Будучи врачами, мы в первую очередь люди, которые спасают ближних, если это необходимо, при любых обострениях политической ситуации. Мы не обязаны (и от нас не требуют) протестовать против внезапных приступов несвоевременного политического рвения и тем самым подвергать серьезной опасности нашу медицинскую деятельность. Моя поддержка немецких врачей не имеет ничего общего с какой-либо политической позицией. Если ее истолковывают в политическом ключе – что, несомненно, уже произошло или вскоре произойдет, – то данное толкование больше говорит о тех, кто выносит такие суждения, чем обо мне. Я сам никогда не мог помешать сотворению и распространению слухов.
1024 По общему признанию, я проявил неосмотрительность, причем в такой степени, что допустил шаг, который и привел к нынешним недоразумениям, – а именно, начал обсуждение «еврейского вопроса». Я поступил так намеренно. Мой уважаемый оппонент забыл, похоже, что первое правило психотерапии гласит: нужно рассматривать в мельчайших подробностях все, что кажется наиболее щекотливыми, опасными и непонятными темами. Еврейский вопрос – это очередной комплекс, гноящаяся рана, и ни один ответственный врач не решится применять здесь принцип врачебной тайны.
1025 Что касается различий между еврейской и «арийско-германско-христианско-европейской» психологией, то эти различия, конечно же, едва ли можно разглядеть в отдельных плодах науки как таковой. Но нас интересует не столько этот факт, сколько то важное обстоятельство, что в психологии предмет познания есть одновременно орган познания, чего не наблюдается ни в какой другой науке. Отсюда совершенно искренние сомнения в том, что психологию вообще возможно причислять к наукам. Исходя из этого сомнения, я несколько лет назад предложил, чтобы всякая психологическая теория подвергалась критике в первую очередь как субъективная исповедь. Ведь если орган познания есть объект, то у нас имеются все основания исследовать природу этого органа крайне тщательно, ибо субъективная предпосылка выступает одновременно как объект познания, с самого начала, следовательно, ограниченного. Эта субъективная предпосылка тождественна нашей психической идиосинкразии. Идиосинкразия обусловлена (1) индивидуумом, (2) семьей, (3) национальностью, расой, климатом, географией и историей.
1026 В свое время меня обвиняли в «швейцарском упрямстве». Не то чтобы я возражал против обладания национальными пороками швейцарцев; также я вполне готов предположить, что воистину «упрям, как швейцарец», во всех отношениях. Я охотно допускаю критику своих психологических исповедей, своих так называемых «теорий», и упреки по поводу швейцарского «тупоумия» или чудачеств, за которыми, мол, скрывается зловещее влияние богословов и врачей у меня в роду – а также всего нашего христианского и германского наследия,
