никогда в своей жизни.
Я. И тебе все-таки хочется это сделать? Как ты хочешь это сделать?
Ганс: Выбивалкой.
(Мама часто грозит побить его выбивалкой.)
На сегодня я должен был прекратить разговор.
На улице Ганс мне объяснил: омнибусы, мебельные фургоны, телеги с углем, возы – все это ящики аиста.
Стало быть, это значит – беременные женщины. Приступ садизма перед разговором не может быть вне связи с нашей темой.
21 апреля. Сегодня утром Ганс рассказывает, о чем он думал: «Поезд был в Лайнце, и я поехал с лайнцской бабушкой на главную таможню. Ты еще не сошел с моста, а второй поезд был уже в Санкт-Вейте. Когда ты сошел, поезд уже пришел, и тут мы в него вошли».
(Вчера Ганс был в Лайнце. Чтобы попасть на перрон, нужно пройти через мост. С перрона вдоль рельсов видна дорога до самой станции Санкт-Вейт. Здесь дело несколько непонятно. Наверное, вначале Ганс подумал: он уехал с первым поездом, на который я опоздал, затем из Унтер-Санкт-Вейта пришел другой поезд, на котором я и поехал вслед. Часть этой фантазии о беглеце он исказил, и поэтому в заключение он говорит: «Мы оба уехали только со вторым поездом».
Эта фантазия находится в связи с последней неистолкованной, в которой речь идет о том, что мы потратили в Гмундене слишком много времени на то, чтобы одеть по пути одежду, пока не ушел поезд.)
После обеда перед домом. Ганс внезапно вбегает в дом, когда проезжает экипаж с двумя лошадями, в котором я не могу заметить ничего необыкновенного. Я спрашиваю его, что с ним. Он говорит: «Я боюсь, потому что лошади такие гордые, что они упадут». (Кучер сдерживал лошадей, натянув поводья, поэтому они шли коротким шагом, высоко подняв голову; они действительно имели гордую поступь.)
Я спрашиваю его, кто же, собственно, такой гордый.
Он. Ты, когда я иду к маме в кровать.
Я. Ты, значит, хочешь, чтобы я упал?
Он. Да, чтобы ты голый (он имеет в виду: босой, как в свое время Фриц) наткнулся на камень, тогда потечет кровь, и тогда я хоть чуть-чуть смогу побыть с мамой наедине. Когда ты войдешь в квартиру, я смогу быстро убежать от мамы, чтобы ты этого не видел.
Я. Ты можешь вспомнить, кто наткнулся на камень?
Он. Да, Фриц.
Я. Что ты подумал, когда Фриц упал? [43]
Он. Чтобы ты споткнулся о камень и упал.
Я. Тебе, значит, очень хочется к маме?
Он. Да!
Я. А почему, собственно, я ругаюсь?
Он. Я этого не знаю (!!).
Я. Почему?
Он. Потому что ты соперничаешь.
Я. Но ведь это неправда.
Он. Да, это правда, ты соперничаешь, я это знаю. Это должно быть правдой.
Стало быть, мое объяснение, что только маленькие мальчики приходят к маме в кровать, а большие спят в своей собственной постели, не произвело на него большого впечатления.
Я предполагаю, что желание «дразнить» лошадь, то есть бить и кричать на нее, относится не к маме, как он говорил, а ко мне. Наверное, он тогда указал на маму лишь потому, что не решился мне сознаться в другом. В последние дни он со мной особенно ласков.
С чувством превосходства, которое так легко приобретается «задним числом», мы хотим поправить отца, что желание Ганса «подразнить» лошадь обустроено двояким образом, состоит из смутного садистского влечения к матери и ясного мстительного стремления по отношению к отцу. Последнее не могло быть репродуцировано, пока в связи с комплексом беременности не наступил черед первого. При образовании фобии из бессознательных мыслей происходит сгущение; поэтому путь анализа никогда не может повторить ход развития невроза.
22 апреля. Сегодня утром Ганс опять что-то подумал: «Один уличный мальчишка ехал в вагончике, пришел кондуктор, раздел мальчишку совсем донага и оставил его там до утра, а утром мальчишка дал кондуктору 50 000 гульденов, чтобы тот разрешил ему ехать в вагончике».
(Напротив нас проходит Северная железная дорога. На тупиковом железнодорожном пути стоит дрезина, на которой Ганс однажды видел катающегося мальчишку, так что тоже захотелось покататься. Я ему сказал, что этого делать нельзя, а то придет кондуктор. Второй элемент фантазии – вытесненное желание обнажиться.)
С некоторых пор мы замечаем, что фантазия Ганса работает «под знаком средств передвижения» и последовательным образом продвигается от лошади, которая тянет телегу, к железной дороге. Так ко всякой фобии улиц со временем присоединяется страх перед железной дорогой.
Днем я узнаю, что Ганс все утро играл с резиновой куклой, которую он называл Гретой. Через отверстие, в котором когда-то был укреплен небольшой металлический свисток, он воткнул в середину маленький перочинный ножик, а затем, чтобы ножик выпал из куклы, оторвал ей ноги. Няне он сказал, указывая на место между ногами куклы: «Смотри, здесь пипика!»
Я. Во что же ты сегодня играл с куклой?
Он. Я оторвал ей ноги, знаешь почему? Потому что внутри был мамин ножичек. Я засунул его туда, где пищит пуговка, а потом я разодрал ноги, и он оттуда выпал.
Я. Зачем ты оторвал ноги? Чтобы ты мог увидеть пипику?
Он. Она и сначала там была, и я мог ее видеть.
Я. Зачем ты засунул нож?
Он. Не знаю.
Я. А как выглядит ножичек?
Он мне его приносит.
Я. Ты подумал, что это, быть может, маленький ребенок?
Он. Нет, я вообще ничего не думал, но мне кажется, что аист однажды получил маленького ребенка – или кто-то.
Я. Когда?
Он. Однажды. Я об этом слышал, или я совсем не слышал или заговорился.
Я. Что значит заговорился?
Он. Это неправда.
Я. Все, что говорят, немножко правда.
Он. Ну да, немножко.
Я (после некоторой паузы). Как, ты думал, на свет появляются цыплята?
Он. Их выращивает аист – нет, Боженька.
Я ему объясняю, что курицы откладывают яйца, а из яиц выходят цыплята. Ганс смеется.
Я. Почему ты смеешься?
Ганс. Потому что мне нравится то, что ты рассказываешь.
Он говорит, что уже это видел.
Я. Где же?
Он. У тебя.
Я. И где я отложил яйцо?
Ганс. В Гмундене
