Жизнь была долгой и наполненной смыслом, медленной и размеренной, как шатание верхушек деревьев, свободной и лёгкой, как полёт листа, подхваченного ветерком в тёплый и тихий осенний вечер.
Жизнь прожита… Прожита полно, прожита целиком и безвозвратно. Скоро в этот дом придёт старуха в чёрном саване, с косой в костлявых руках, и уведёт меня далеко-далеко, туда, где я всё забуду, туда, где нет места ветру и солнцу, туда, откуда не возвращаются.
Высокий, крупный, ещё, казалось бы, полный здоровья и сил мужчина стоит в темноте плохо освещённого зала и смотрит в пустоту перед собой. Тяжело вздымается его широкая грудь, мощные ноги твёрдо стоят на каменном полу, большие кисти тяжёлых, ещё сильных рук, готовы сжаться в кулаки, но они безвольно висят по бокам могучего тела. «Зачем?» — вот вопрос, на который уже нет ответа.
Да, жизнь прожита, и совсем скоро она будет окончена… Что есть в моей памяти такого, о чём можно вспомнить в последнюю минуту? Какие посещают мысли в тот час, когда приходит время задуматься о пережитом в этой долгой жизни, прошедшей как длинный солнечный день, где утро было как весёлая, ветренная весна, день был как лето, полное жаркого, томного, нежного тепла, и тихий осенний вечер, когда, овеваемое холодным ветерком, замирает сердце в ожидании ночи, где уже не будет ничего, кроме далёких, маленьких звёзд в чёрном мраке бесконечности?
Что есть у меня? О чём вспоминается, когда ставишь себе этот вопрос, оставаясь с собой один на один? О… У меня есть о чём вспомнить! Эти воспоминания ярки и красочны, они возвращают меня в то время, когда вопроса «зачем?» не существовало… От ветреной, буйной весны у меня есть две-три тонких сабли, выполненных лучшими оружейниками Италии и Германии, лежащие теперь в сундуке в моей комнате. От тёплого, знойного, нежного лета у меня есть умница-дочь, живущая теперь со своим мужем в другом городе, и красавец-сын, уехавший от меня для обучения в университетах Европы. И память о моей жене, с которой я прожил лучшие годы своей жизни.
От долгой-долгой-долгой осени, бесконечным дням которой уже потерян счёт, остались только мои бесконечные думы и воспоминания о прожитом времени, да молоденькая служанка, красивая, как мадонна, и холодная, как рыба (ей бы только в монастыре и жить!). И теперь — только холодная, сжимающая сердце тоска. Тоска о пережитом и потерянном, тоска об ушедших близких людях, которых никогда не вернуть, тоска о своей, потерявшей теперь смысл, — жизни…
Ровная осанка, широкие плечи, сильные руки, — всё говорит о крепком здоровье этого высокого, могучего, хотя уже сильно стареющего мужчины. Большая голова с прямыми, крупными чертами лица, длинные, густые, но уже сильно седеющие волосы опускаются на его широкие плечи, и большой, высокий лоб уже заметно переходит в глубокую лысину. Длинный, дорогой камзол, уже вышедший из моды, ботинки с крупными серебряными пряжками, чулки, короткие штаны, затянутые ниже колен. Он стоит неподвижно, в полумраке тёмного зала. Только по сполохам и отблескам в его глазах угадывается буйство чувств и эмоций, носящих этого человека между прошлым и действительностью, между воспоминаниями и реальностью. И в твёрдом взгляде, направленном из-под прямых бровей в пустоту, отражается только свет догорающих угольков.
Что думать о будущем? Оно у всех одно, мысли о нём не доставляют ни радости, ни успокоения. Эти мысли, мысли о будущем, только расстраивают и пугают своей неотвратимостью. Только воспоминания успокаивают, умиротворяют мою душу. Они возвращают меня в прошлое, наполняя мою душу жизнью, а жизнь — смыслом. Они подобны огромному, багряному солнцу, уходящему за горизонт, когда ловишь каждый миг, смотря на этот закат и понимая, что за ним наступает ночь…
Я родился в благородной провинциальной семье, весьма богатой и обеспеченной, в небольшом, тихом городке на севере Франции. Жизнь текла медленно и размеренно, как течение воды в тихом пруду, как движение облаков в безветренную погоду. Я был единственным ребёнком у моих родителей, был я свободен и волен делать всё, что мне хотелось. Но чем я мог заниматься? Вся жизнь бурлила в Париже и в больших городах, которых было очень мало. В подобных моему, маленьких сельскохозяйственных городах жизнь почти не двигалась, и солнце почти не перемещалось по небосводу, а висело в небе бесконечно долго. Можно было прожить целую вечность за такой день, и из таких дней состояло всё моё детство.
Я почему-то помню только лето. Как будто никогда не было ни весны, ни осени, ни зимы. Только яркое солнце, неподвижно висящее над головой, только горячий воздух, насыщенный ароматом степных трав, и бесконечно длинный день, без начала и конца. Всё лето наша семья проводила в загородном поместье, состоящем из степных угодий, расположенных на слегка холмистой местности. Скорее всего, на этих землях возделывались зерновые культуры, ибо сколь не кинешь взгляд от нашей усадьбы, только бескрайняя холмистая степь, поросшая буйными травами, да немногочисленными пролесками лежала перед моим взором.
Наш загородный дом был большой, одноэтажный, с очень высокой крышей, покрытой тяжёлой, тёмной от времени черепицей. По высоте крыша дома составляла почти две высоты его стен, которые так же, как и в городском доме, были сложены из кусков дикого камня. Этот дом был похож, скорее, на огромный сарай, но тогда, в детстве, он казался мне величественным замком, особенно когда я спускался в подвал, где стояли огромные бочки с вином, мне казалось, что я действительно нахожусь в лабиринтах замковых подземелий. Подвал проходил под большей половиной дома и в него вела массивная деревянная, почти отвесная лестница. В нём находилось восемь огромных бочек, в два ряда, по четыре вправо и влево от центрального прохода, ведущего к лестнице. Семь бочек, лежащих горизонтально, высотой метра два и длиной метра три с половиной, предназначались для хранения вина. Восьмая бочка, «бродильная», — первая с правой стороны, сразу возле лестницы (если смотреть на выход из подвала), была установлена вертикально и более напоминала неглубокий но широкий бассейн: высотой не более полутора метра, но диаметром не менее четырёх. Она накрывалась такого же размера крышкой, в центре которой находился небольшой смотровой лючок. Все бочки стояли на дубовых боковых постаментах, по паре на каждую, и от того казались ещё выше. Над подвалом, сразу возле выхода из него, прямо на каменном полу находилась ещё одна бочка-короб, «давильная», уже прямоугольного сечения и меньшего размера.
Наша земля была не очень обширна, а выращиваемые злаковые культуры составляли только часть её площадей. Именно вино, хранимое в подвале и производимое для продажи, приносило основной доход. В этом доме у нас было две кухарки, да пара или тройка работников, живших тут же. Судя по их количеству, площадь собственной возделываемой земли была невелика, и скорее всего, основная часть наших пахотных территорий сдавалась в аренду соседним земледельцам-фермерам. Хозяйство велось экономно и рационально: никаких лишних расходов и никаких лишних забот; если купить что-то оказывалось дешевле, чем растить своими силами, тем никто не занимался и времени на то не тратил.
Своих виноградников у нас не было, поэтому сырьё для вина покупалось на юге. Везти его оттуда приходилось несколько дней, чуть ли не неделю, для чего нанималось несколько извозчиков-«дальнобойщиков» со своим транспортом, и они парами подвозили нам его по очереди (по две телеги в день), пока «бродильная» бочка не становилась полна. Виноград сортировался нашими работниками, и по частям, прямо с маленькими веточками на гроздьях, давился их ногами в «давильной» бочке-коробе, откуда по жёлобу переливался вниз в подвал, прямо через смотровой лючок в «бродильную» бочку. Когда же она наполнялась, и за эти несколько дней подбродившее ягодное сусло полностью размягчалось, отделив свой сок от жмыха, работники снимали крышку и выбирали черпаками все веточки и косточки, процеживая его сквозь матерчатое сито. Крышка вновь накрывалась на «бродильную» бочку, но в этот раз и под крышку, и под смотровой лючок тщательно подкладывалась свёрнутая в несколько раз грубая материя: в течение всего времени брожения вина она постоянно смачивалась водой, представляя собой своего рода примитивный гидрозатвор, сквозь который бродящее вино пузырилось и пенилось, выпуская углекислый газ. По окончании срока брожения, готовое уже вино аккуратно фильтровалось и переливалось в соседнюю, предварительно освобождённую бочку уже для хранения.
