кулинарные метафоры о количестве и качестве пищи, которую можно усвоить. Но в его книгах нет числа примерам, образам, картинам из всевозможных областей жизни и во всех литературных жанрах. И я отсылаю читателя, например, в конец второй главы. Сумасшедший мальчик отгораживается от
чужого фантазией об
отдельных квартирах. Слишком маленькая девочка разбивает
разноцветную карусель из венецианского стекла, не умея еще обращаться с такой сложной конструкцией. Эти персонажи, появляющиеся в рассказе пациентки, ориентируют аналитика относительно линии «стоп».
Дитя и мать
Итак, каким же образом индивидуальность психоаналитика может взаимодействовать с незрелой, хрупкой, плохо интегрированной индивидуальностью пациента, не подчиняя ее себе? Где же нейтральность аналитика, защищающая пациента от вторжения, а аналитика — от агрессии пациента? Но зададим встречный вопрос: нейтрален ли родитель по отношению к маленькому ребенку? И если нет, то разве он ломает этим психику ребенка и подчиняет ее себе?
Бион пишет об особом состоянии аналитика, сравнимом с состоянием матери в контакте с младенцем. Характеризуя это особенное состояние reverie — мечтания, грез, созерцания, которым мать встречает движения и лепет ребенка, придавая им или предугадывая в них смысл жестов и слов, просьб, Бион использует слово благоговение (awe). Мне кажется особенно важным в России, где психоаналитическая традиция отсутствовала в культуре целые десятилетия, подчеркнуть то, как непросто аналитику достигать такого состояния, вернее, распознавать его в себе. Это умение можно только перенять от «матери»-аналитика и «матери»-супервизора.
Эпоха модернизма на рубеже XIX и XX веков — эпоха бурного освоения пространств и соприкосновения культур — наверное, нуждалась в нейтральности восприятия другого климата и чужих стилей. В наши дни человек привычен к переменам климата, контактов и контекстов, пересказывая их на своем языке и таким образом трансформируя их для себя и встраивая в них свои смыслы. На первый план выходит не значение как предметная отнесенность текста, а его смысл для слушающего. Отсюда вытекают задачи постмодернизма — объяснить себя Другому и понять себя через Другого3. По-видимому, для этого требуется некая «постнейтральность» — привычное состояние путешественника, новичка, вновь прибывшего.
Здесь я хочу по-своему сформулировать тот смысл, который давно угадываю, но еще никогда не излагала на бумаге: аналитик как дитя. Работы Антонино Ферро помогли мне сформулировать мою мысль более четко. Аналитик — это комментатор текста пациента, это историк клинического случая. В этом смысле аналитик — это не предок, а потомок пациента, хотя и как гарант сеттинга, и как объект переноса он, конечно, является чаще всего родителем.
Эта метафора, во-первых, дает мне еще и еще раз ощутить, что «вернуться вспять» и исправить прошлое пациента-«родителя» невозможно, можно только анализировать. А значит, мне легче освободить себя как аналитика от желания вторгаться в жизнь пациента и яснее понять знаменитое высказывание Биона о том, что у аналитика не должно быть «ни памяти, ни желания».
Во-вторых, дитя играет предметами «взрослого» обихода, вкладывая в них свой смысл, дитя слышит не общепринятое, конвенциональное значение слов, а нечто стоящее за ним, до него. Не такое ли слушание — цель аналитика?
В-третьих, образ «аналитик как дитя» предлагает некий дополнительный критерий успешности анализа. Психоанализ успешно идет тогда, когда пациент-«родитель» становится способным передать свою историю аналитику-«ребенку», когда они создают общую историю. Родитель, дающий возможность ребенку анализировать себя и трансформировать смысл их общей истории, позволяет психической жизни продолжаться. Нельзя сказать, что прошлое «исправлено», а родители стали «лучше», но психическое здоровье — это и есть осмысленная общая история.
Совместное создание историй
Подобно тому, как дитя снова и снова комментирует для себя историю своей семьи и историю своей культуры, психоаналитик комментирует историю, доставшуюся ему от пациента. Из заметки на полях (семена), из сноски внизу страницы (рассада) примечание аналитика прорастает вверх (в аналитическое поле). Оно (возьмем метафору из издательского дела) попадает в основной текст, и история, которую рассказывает пациент, оказывается трансформированной. Не то же ли самое происходит у подростка с воспоминаниями детства? Не об этом ли писал Выготский: «Ребенок мыслит, вспоминая, а подросток вспоминает, мысля»4? Еще раньше об этом писал Фрейд, создавая снова и снова комментируемый (например, Томэ, Чешир5, Файмберг6) неологизм Nachträglichkeit, который можно переводить как ретроактивная атрибуция (придание смысла задним числом) или как последействие?
Последействие как будто все-таки изменяет историю. Вообще говоря, эта мысль вполне тривиальна. Ведь прошлое уже прошло, а значит, история существует только в умах современников. Искренний «римейк» классического произведения не столько адаптирует его для новых «варваров», изучающих «иностранный» язык прошлого, сколько пытается благоговейно, если воспользоваться выражением Биона, вознести его на доступную «режиссеру» здесь-и-сейчас вершину, открывающую обзор прошлого (и будущего?).
Точка обзора
Вы можете воспринимать эту книгу с разных «вертексов», «вершин», точек зрения — в зависимости от того, где вы находитесь и что занимает ваши мысли. Предложу три варианта на выбор читателя.
«Учебная аудитория»... где кто-то почувствует, что абстрактные понятия Биона становятся наглядными, простыми и емкими, приобретая именно этот неожиданный (а на самом деле как раз ожидаемый от теоретической концепции) смысл емкости, контейнера для наших порой запутанных или разрозненных чувств и мыслей (на сеансе ли психотерапии, в общении ли с учеником, ребенком, приятелем или родителем).
«Кабинет психоанализа»... где ваше поле зрения сужается и ограничивается одной из наблюдательных вершин поля аналитического. Кому-то может показаться, что потрясающий клинический материал переполняет его теоретический контейнер, возникает искушение что-то переосмыслить и переструктурировать, развесить эти «клинические картины» в своем собственном рабочем кабинете. Но именно это и предполагает данная книга, об этом она и написана. Во всяком случае даже аналитики, не разделяющие теоретических взглядов Ферро, признают его клиническую работу очень эффективной.
«Психоаналитическая кухня»... где мы можем узнать, из каких первичных элементов состоит пища, каковы они на вкус, на вид и на этикетке (в учебной аудитории). И если «повар» купил их уже в банке (в контейнере) на деньги-этикетки (тоже полученные в банке-контейнере), то кто же их законсервировал (и откуда же в банке появились деньги, этот символ цивилизации)? Но это уже переход от эмпирики снова к теории — круг замкнулся.
Итак, сформулированное Фрейдом триединство теории, практики и исследования в психоанализе. Повторюсь: именно потому, что психоанализа так долго не было в нашей культуре, новаторством у нас выступает скорее клинический психоанализ, а не научные исследования7 и, может быть, как раз «кухня» — подробный разбор элементов происходящего — станет первичным для тех, кто еще не сталкивался вплотную с психоаналитической теорией и практикой.
Негативная способность
Независимо от наблюдательного пункта, в котором мы находимся, каждый из нас — отчасти заоблачный философ, отчасти приземленный прагматик, отчасти приспособившийся пациент, отчасти
