Приведем в качестве первого примера совсем маленького ребенка. Если матери или няне удается приучить маленького ребенка после первого года жизни отправлять вовремя естественные надобности, то у нас получается такое впечатление, что ребенок соблюдает это требование чистоплотности не только из боязни или любви к матери или няне, но что у него самого возникает определенное отношение к этому требованию, что он сам радуется своей опрятности и огорчается, если с ним случается промах в этом отношении. Правда, мы всегда замечаем, что последующая разлука с человеком, который научил ребенка соблюдать опрятность (временная разлука с матерью или смена няни), ставит под угрозу это завоевание. Ребенок становится опять неопрятным, таким же, каким он был до того, как его научили соблюдать опрятность; он снова начинает соблюдать ее лишь тогда, когда возвращается его мать или когда у него возникает привязанность к новой няне. Тем не менее впечатление, что ребенок предъявлял уже сам к себе требование соблюдать опрятность, не было ошибочным. Это требование существует, но оно только тогда значимо для ребенка, если авторитетное лицо существует как объект во внешнем мире. Если ребенок теряет связь с объектом, он утрачивает также и радость от исполнения этого требования.
В начале латентного периода соотношения продолжают оставаться такими же. При анализе взрослых мы часто получаем подтверждение того, какие опасные последствия для моральной сферы и структуры личности ребенка может иметь каждое нарушение его привязанности к родителям. Если ребенок теряет своих родителей в силу неких причин и если они теряют для него ценность как объекты, вследствие, скажем, душевного заболевания или совершенного им преступного действия, то он подвергается вместе с тем и опасности потерять или обесценить свое частично уже созданное суперэго. Из-за этого он не может уже противопоставить своим влечениям, требующим удовлетворения, активных внутренних сил. Таким образом можно было бы, пожалуй, объяснить возникновение некоторых асоциальных типов и психопатических личностей.
Для характеристики этих соотношений, существующих еще и в конце латентного периода, я приведу пример, позаимствованный мною из анализа мальчика, находящегося в периоде, предшествующем половой зрелости. Однажды в начале лечения я спросила его по какому-то поводу, не бывает ли у него каких-нибудь дурных мыслей. Он ответил: «Если я нахожусь, например, один дома и в доме есть фрукты. Родители ушли и не дали мне попробовать этих фруктов. Тогда я все время думаю о том, что теперь я мог бы попробовать их. Но я стараюсь думать о чем-нибудь другом, потому что я не хочу красть». Я спросила его, всегда ли он может устоять против таких мыслей. Он ответил мне утвердительно, он никогда еще ничего не украл. «А если твое желание станет очень сильным, — спросила я, — что ты тогда сделаешь?». «Я все-таки ничего не возьму, — ответил он торжествующе, — потому что я боюсь отца». Вы видите, что его суперэго достигло большой независимости, которая сказывается в его стремлении не прослыть вором. Когда же искушение становится слишком сильным, он должен призвать на помощь то лицо (то есть отца), которому обязано своим существованием это требование и от которого исходят предостережения и угрозы наказания. Другой ребенок, находясь в таком же положении, вспомнил бы, вероятно, о своей любви к матери.
Эта слабость и зависимость требований детского эго-идеала, о которых я здесь говорю, вполне согласуются также с другим наблюдением, которое может быть сделано в любом случае при более близком ознакомлении с ним; ребенок имеет двойную мораль: одну, предназначенную для мира взрослых, и другую — для себя и своих сверстников. Мы знаем, например, что у ребенка в определенном возрасте появляется чувство стыда, то есть он избегает показываться голым и отправлять свои естественные нужды в присутствии незнакомых взрослых людей, а впоследствии также и в присутствии близких ему людей. Но мы знаем также, что эти же дети без всякого стыда раздеваются в присутствии других детей и что не всегда удается запретить им ходить вместе с другими детьми в уборную. К своему удивлению, мы можем установить также, что дети брезгают некоторыми вещами только в присутствии взрослых, то есть как бы под их давлением, в то время как эта реакция не проявляется, когда они находятся в одиночестве или в обществе сверстников. Я вспоминаю десятилетнего мальчика, который во время прогулки оживленно воскликнул, указывая на кучу коровьего помета: «Посмотри, какая странная вещь...». Мгновение спустя он заметил свою ошибку и густо покраснел. Затем он извинился передо мною: он сразу не заметил, что это такое, в противном случае он никогда не сказал бы этого. Однако я знаю, что он охотно говорит со своими товарищами, не краснея, об экскрементальных процессах. Этот же мальчик однажды уверял меня, что, когда он находится один, он может трогать руками свой собственный кал, не испытывая при этом брезгливого чувства. Если при этом присутствует кто-нибудь из взрослых, то ему даже трудно говорить об этом.
Следовательно, стыд и отвращение, эти два важнейших реактивных образования, назначение которых заключается в том, чтобы не допустить к удовлетворению анальные эксгибиционистические стремления, нуждаются даже после своего возникновения во взрослом объекте для своего укрепления и активности.
Эти замечания относительно зависимости детского суперэго и двойной морали ребенка в вопросах, связанных со стыдом и отвращением, приводят нас к важнейшему различию между детским анализом и анализом взрослого пациента. Детский анализ вообще не является приватным делом, касающимся исключительно двух людей, аналитика и его пациента. Поскольку детское суперэго еще не стало безличным представителем исходящих от внешнего мира требований, поскольку оно еще органически связано с внешним миром, постольку существующие в этом внешнем мире объекты играют важную роль во время самого анализа и особенно последнего этапа, когда речь идет об использовании влечений, освобожденных от вытеснения.
Вернемся еще раз к сравнению со взрослым невротиком. Мы сказали, что при анализе его нам приходится считаться с его влечениями, его эго и суперэго; если обстоятельства складываются благоприятно, нам не нужно беспокоиться о судьбе побуждений, исходящих из бессознательной сферы. Они подпадают под влияние суперэго, которое несет ответственность за их дальнейшую судьбу.
Кому же мы предоставим решение этого вопроса при детском анализе? Принимая во внимание все вышеприведенные выводы и сохраняя последовательность, мы могли бы сказать: лицам, воспитывающим ребенка, с которыми его суперэго связано еще очень тесно, то есть в большинстве случаев родителям ребенка.
Не забывайте, с какими трудностями связано такое положение вещей. Эти же самые родители или воспитатели предъявляли к ребенку чрезмерные требования и привели его вследствие этого к чрезмерному вытеснению и неврозу. В данном случае между образованием невроза и освобождением от него с помощью анализа нет такого большого промежутка времени, как у взрослого пациента, эго которого проходит в течение этого периода все стадии своего развития; таким образом, у взрослого пациента то эго, которое приняло первое решение, и то эго, которое предпринимает теперь проверку его, не являются уже больше идентичными. Родители, которые способствовали заболеванию ребенка и которые должны способствовать теперь его выздоровлению, являются фактически теми же самыми людьми с теми же самыми взглядами. Лишь в самом благоприятном случае, будучи научены горьким опытом (болезнью ребенка), они готовы смягчить теперь свои требования. Таким образом, было бы опасно предоставить им решение судьбы освобожденных с помощью анализа влечений. Слишком велико опасение, что ребенок вынужден будет еще раз пойти по пути вытеснения, который опять приведет его к неврозу. При таком положении вещей было бы целесообразнее вовсе отказаться от длительной и трудной освободительной аналитической работы.
Каков же выход из создавшегося положения? Допустимо ли преждевременно объявить ребенка совершеннолетним потому лишь, что он одержим неврозом и должен быть подвергнут анализу, и предоставить ему самому решение важного вопроса, как ему поступить с освобожденными от вытеснения влечениями? Я не знаю, какими этическими инстанциями он руководствовался бы, с помощью каких критериев или практических соображений он смог бы найти выход из этого трудного положения. Я полагаю, что если бы оставить его одного и лишить его какой бы то ни было помощи извне, он нашел бы лишь один-единственный кратчайший и удобный путь: путь непосредственного удовлетворения. Однако из аналитической теории и практики мы знаем, что именно в целях предохранения от невроза нельзя допустить, чтобы ребенок испытал действительное удовлетворение на какой-либо ступени неизбежной перверсивной сексуальности. В противном случае фиксация на испытанном однажды удовольствии станет препятствием для дальнейшего нормального развития, и стремление к повторению этого переживания станет опасным стимулом для регрессии с более поздних ступеней развития.
