Пациент недолго останавливался на этой теме, и почти все сеансы проходили в описании его отношений с матерью. Она всегда была очень заботливой и нежной. Он же, с одной стороны, был таким же ласковым с нею а, с другой, позволял, чтобы мать во всем за ним ухаживала. Она стелила ему белье, приносила ему в постель завтрак, сидела рядом с ним, пока он не засыпал, и даже к началу анализа все еще его причесывала, – словом, он вел жизнь изнеженного маменькина сынка.
Он быстро прогрессировал в обсуждении своих отношений с матерью и по прошествии шести недель был близок к тому, чтобы понять свое желание коитуса. Включая это, он полностью осознал свое нежное отношение к матери – отчасти он знал об этом еще до анализа: ему нравилось валить мать на свою кровать, а она позволяла ему это делать с «блестящими глазами и раскрасневшимися щеками». Когда она приходила к нему в ночной сорочке, чтобы пожелать спокойной ночи, он обычно ее обнимал и сильно прижимал к себе. Более того, хотя он всегда старался сгладить сексуальное возбуждение матери (наверное, чтобы не так явно выдавать свое собственное намерение), он несколько раз как бы мимоходом говорил, что сам отчетливо ощущал сексуальное возбуждение.
Предприняв крайне осторожную попытку донести до него истинное значение этих эпизодов, я тут же натолкнулся на сильнейшее сопротивление: он может заверить, что и с другими женщинами ощущал бы то же самое. Эту попытку я предпринял не для того, чтобы истолковать ему инцестуозную фантазию, а для того, чтобы убедиться в том, что быстрое продвижение в направлении исторически важной инцестуозной любви было уклонением от чего-то другого, актуально более значимого. Представленный им материал о своих отношениях с матерью был совершенно определенным; казалось, что ему нужно сделать лишь шаг, чтобы понять истинное положение вещей. Таким образом, в принципе можно было бы дать интерпретацию, если бы не бросалось в глаза, что содержание его сообщений резко противоречит содержанию его снов и его слишком любезному поведению.
Поэтому я должен был уделять все большее внимание манерам его поведения и материалу сновидений. По поводу сновидений он не приводил никаких ассоциаций; во время сеанса он восторгался анализом и аналитиком, тогда как в реальной жизни очень беспокоился о своем будущем и подолгу размышлял о своей наследственной отягощенности.
Мысли сновидений были двоякого рода: частично они тоже содержали его инцестуозные фантазии; то, что он не высказывал днем, он обнаруживал в явном содержании сна; так, в своем сновидении он преследовал мать с ножом для бумаг или протискивался через отверстие, перед которым стояла мать. С другой стороны, часто речь шла о темной страшной истории, об идее наследственности, о преступлении, которое кто-то совершил, или о язвительных замечаниях, которые кто-то делал, или о демонстрации недоверия.
В первые 4–6 недель анализа в моем распоряжении имелся следующий материал: его сообщения об отношениях с матерью; его актуальные состояние страха и идея о наследственности; его чересчур любезное, уступчивое поведение; его сновидения, среди них те, в которых отчетливо проявлялись инцестуозные фантазии, сны об убийстве и сны о недоверии; определенные признаки позитивного материнского переноса.
Оказавшись перед выбором: истолковать его совершенно ясный инцестуозный материал или подчеркнуть признаки его недоверия – я решился на последнее. Ибо фактически речь шла о тайном сопротивлении, которое на протяжении многих недель не желало проявиться, и именно в этом состояла причина того, что пациент слишком много рассказывал и слишком мало скрывал. Впоследствии выяснилось, что это было первым значительным переносом-сопротивлением, особая форма которого определялась характером пациента. Он обманывал, жертвуя материалом переживаний, который в терапевтическом отношении большой ценности не имел, используя свое чересчур любезное поведение, свои многочисленные и сновидения и мнимое доверие, которое он оказывал аналитику. Он был таким же «услужливым» перед аналитиком, каким был уступчивым всю жизнь перед отцом, причем по той же самой причине, что и здесь, т. е. из страха перед ним. Будь это у меня первый подобный случай, то я не мог бы знать, что такое поведение представляет собой значительное, опасное сопротивление, и не смог бы его устранить, потому что не сумел бы разгадать его смысл и структуру. Однако опыт, ранее приобретенный мною в подобных случаях, показывал, что такие пациенты способны месяцами и даже годами не демонстрировать явного сопротивления и что на толкования, которые им дают, соблазняясь ясным материалом, они вообще не реагируют в терапевтическом смысле. Таким образом, нельзя сказать, что в таких случаях нужно выжидать, пока появится обусловленное переносом сопротивление, потому что оно полностью сформировано с первого же мгновения, разумеется, в тайной форме, свойственной данному характеру.
Подумаем также о том, действительно ли предложенный гетеросексуальный инцестуозный материал прорвался из глубины. На этот вопрос следует ответить отрицательно. Если обратить внимание на актуальную функцию актуально предложенного материала, то часто можно установить, что глубочайшим образом вытесненные побуждения, ни в малейшей степени не изменившись в вытеснении, иногда привлекаются Я для зашиты от других содержаний. Это весьма удивительный факт, который непросто понять с позиции глубинной психологии. Непосредственное толкование такого материала было бы явной врачебной ошибкой. Оно не остается безрезультатным – напротив, оно препятствует последующему созреванию этой части вытесненного содержания. Теоретически мы можем сказать, что психическое содержание может появиться в системе Сз при двух различных условиях: принесенное собственными либидинозными аффектами, специфически относящимися к нему, или принесенное посторонними интересами, которые к нему не относятся. В первом случае действует внутреннее давление запруженного возбуждения, во втором случае мы имеем дело с защитой. Иллюстрацией может послужить противопоставление свободного потока любви проявлениям любви, которые должны заглушить вытесненную ненависть, т. е. реактивным выражениям любви.
Требовалось обратиться к сопротивлению, что, разумеется, в этом случае сделать было гораздо труднее, чем при явных сопротивлениях. Сообщения пациента не могли раскрыть смысл сопротивления, но вывод можно было сделать, пожалуй, из его манеры поведения и из внешне второстепенных деталей некоторых сновидений. Они свидетельствовали о том, что пациент, из страха противиться отцу, маскировал свое упрямство и недоверие реактивной любовью, а благодаря своей покорности избавлялся от страха.
Первая интерпретация сопротивления последовала уже на пятый день анализа в связи со следующим сновидением.
«Мой почерк отправили на экспертизу графологу. Ответ: мужчина из дома для умалишенных. Полное отчаяние моей матери. Я хочу покончить со своей жизнью. Пробуждение».
В связи с графологом ему пришла в голову мысль о профессоре Фрейде; он добавил, что профессор ему сказал, что анализ излечивает такие болезни, как у него, с «суверенной надежностью». Я обратил его внимание на противоречие: поскольку в сновидении он думал о доме для умалишенных и испытывал страх, то, видимо, он полагает, что анализ ему не поможет. С этим он не хотел согласиться, противился толкованию и настаивал на том, что полностью доверяет анализу.
К концу второго месяца ему часто снились сны, но они мало поддавались истолкованию, и он продолжал рассказывать о своей матери. Я позволял ему спокойно говорить, не интерпретируя и не подталкивая, и старался не упустить ни одно проявление недоверия. Однако после первой интерпретации сопротивления он стал еще лучше маскировать свое тайное недоверие, пока, наконец, ему не приснился следующий сон.
«Совершено преступление, возможно, убийство. Я против моей воли оказался впутан в это преступление. Страх перед разоблачением и наказанием. Присутствует один мой коллега по работе, который мне импонирует своей смелостью и решительностью. Я ощущаю его превосходство». Я выделил только страх перед разоблачением и связал его с аналитической ситуацией, сказав ему напрямик, что все его поведение указывает на то, что он что-то скрывает.
Уже на следующую ночь ему приснился длинный, подтверждающий мои слова, сон.
«Я узнал, что в нашей квартире свершится преступление. Ночь, и я нахожусь на темной лестничной клетке. Я знаю, что мой отец в квартире. Я хочу поспешить ему на помощь, но боюсь попасть в руки врагов. Моя мысль – известить полицию. У меня с собой свернутая в трубку бумага, которая содержит все детали преступного покушения. Необходимо переодеться, ибо иначе главарь врагов, который выставил много шпионов, расстроит мои планы. Я надеваю широкое непромокаемое пальто, приделываю фальшивую бороду и, сгорбившись, как старый человек, покидаю дом. Главарь врагов задерживает меня. Он поручает одному из своих подчиненных меня обыскать. Этому человеку бросается в глаза свернутая в трубку бумага. Я чувствую, что пропаду, если он прочтет ее содержание. Я прикидываюсь как можно более простодушным и говорю, что это заметки, не имеющие никакого значения. Он возражает, что все-таки должен на них взглянуть. Момент мучительного напряжения, затем в отчаянии я ищу оружие. Я нахожу в своем кармане револьвер и спускаю курок. Мужчина исчезает, и неожиданно я чувствую себя очень сильным. Предводитель врагов превратился в женщину. Меня охватывает вожделение к этой женщине, я хватаю ее, поднимаю на руки и несу в дом. Мною овладевает чувство наслаждения, и я просыпаюсь».
