даже научных творений. Такая эстетическая ориентация цели жизни слабо защищает от угрожающих напастей, но за многое способна вознаградить. Польза красоты далеко не очевидна, и все же ее обязательностью для культуры не следует пренебрегать. Наука эстетика исследует условия, при которых воспринимают прекрасное; природу и происхождение красоты она не в состоянии объяснить; и, как водится, такое отсутствие результатов маскируется потоком звонких, но малосодержательных фраз. К сожалению, и психоанализу почти нечего сказать о красоте. Единственное, что кажется достоверным, это ее производный от области сексуальных переживаний характер, так что она – вроде бы образцовый пример заторможенного в отношении цели побуждения. «Красота» и «возбуждение» – это изначальные качества сексуального объекта. Показательно, что сами половые органы, вид которых действует весьма возбуждающе, почти никогда не считаются красивыми, – напротив, свойство красоты кажется прочно связанным с определенными вторичными половыми признаками.
Несмотря на эту неполноту нашей теории, все же осмелюсь сделать несколько завершающих этот раздел замечаний. Программа стать счастливым, как ее навязывает нам принцип удовольствия, неосуществима, и тем не менее мы не вправе – вернее, не способны – отказаться от усилий хоть как-то приблизиться к ее реализации. К этому можно прокладывать различные пути, предпочитая то ли позитивную по содержанию цель – достижение удовольствия, то ли негативную – избегание неудовольствия. Ни на одном из них мы не сумеем достичь всего того, чего страстно желаем. Счастье – в том умеренном смысле, в котором оно признано достижимым, – это проблема хозяйского использования индивидуального либидо. А в таком случае не существует совета, подходящего всем; каждый обязан самостоятельно разобраться, каким особым манером он обретет блаженство. При определенном выборе пути знать о себе дают самые разнообразные факторы. Он зависит от того, какой меры реального удовлетворения человек вынужден ожидать от внешнего мира и насколько он склонен стать независимым от него; и наконец, как он оценивает свои силы, чтобы изменить мир соответственно своим желаниям. Уже из-за этого, помимо внешних обстоятельств, решающей становится психическая конституция индивида. Человек преимущественно эротический предпочтет эмоциональные отношения с другими людьми; напротив, человек самодовольного, нарциссического склада будет искать главные удовольствия в своих внутренних психических процессах, а человек дела не отступится от внешнего мира, на котором он может проверить свои силы. У человека же промежуточной разновидности характер его дарования и мера доступной ему сублимации влечений становятся ответственными за то, на чем он сосредоточит свои интересы. Любое крайнее решение повлечет за собой наказание вследствие того, что оно подвергает индивида опасности, которую несет с собой уязвимость единственного избранного образа жизни. Как осмотрительный коммерсант остерегается вкладывать весь свой капитал в одно место, так, видимо, и житейская мудрость не посоветует ожидать полного удовлетворения только от одной намеченной цели. Успех никогда полностью не гарантирован, он зависит от множества факторов и, наверное, ни от одного из них не больше, чем от способности психической конституции приспосабливать свое функционирование к окружающей среде и использовать ее для достижения удовольствия. Тому, кто обладает особенно неблагоприятным набором влечений, а в ходе последующей деятельности не произвел по-настоящему необходимого преобразования и перестройки компонентов своего либидо, будет трудно добыть счастье в окружающей обстановке, тем более при встрече с задачами посложнее. В качестве последнего житейского приема, сулящего как минимум суррогатные удовольствия, ему предлагается бегство в невротическое заболевание, которое он чаще всего совершает уже в свои ранние годы. Тот же, кто в более поздний период жизни видит крушение своих усилий по обретению счастья, находит все же утешение в постоянной интоксикации или же предпринимает отчаянную попытку восстать, впадая в психоз [14].
Религия отрицательно влияет на это соперничество свободы выбора и приспособления, поскольку навязывает всем свой единообразный путь к обретению счастья и защиты от невзгод. Ее метод заключается в том, чтобы умалить значение жизни и параноидально исказить образ реального мира, предпосылкой чего становится запугивание интеллекта. Такой ценой, путем насильственного закрепления психического инфантилизма и включения в систему массового грезовидения религии удается уберечь многих людей от индивидуального невроза. Но не более того: как мы уже говорили, к доступному для людей счастью может привести множество путей, но нет ни одного, приводящего к нему наверняка. Кроме того, религия не способна сдержать свои обещания. Коль скоро верующему приходится в конечном счете вести речь о «неисповедимости волеизъявлений» бога, то тем самым он признает, что в качестве последней возможности его утешения и источника удовольствия ему остается, как ни прискорбно, только безоговорочное подчинение ей. А если человек к этому готов, то, вероятнее всего, сумеет обойтись без окольных дорог на пути к счастью.
III
До сих пор наше исследование проблемы счастья сообщило нам мало такого, что не было бы общеизвестно. Даже если мы дополним его вопросом, почему это людям так трудно стать счастливыми, шанс узнать что-то новое не слишком возрастет. На вопрос этот мы уже ответили, указав на три источника, из которых проистекают наши бедствия: всемогущество природы, недостатки и слабости нашего тела, а также серьезные изъяны учреждений, регулирующих отношения людей друг с другом в семье, государстве и обществе. Относительно первых двух мы недолго колебались с решением: были вынуждены признать эти источники страданий и смириться с их неизбежностью. Мы никогда не овладеем природой до конца, наш организм – сам часть этой природы – всегда останется устройством бренным, ограниченным в своей способности приспособления и деятельности. От такого признания вовсе не исходит парализующее действие, – напротив, оно указывает направление нашей деятельности. Опыт многих тысяч лет убедил нас в том, что мы сумеем устранить не все свои мучения, а лишь некоторые, другие же ослабить. Иначе мы ведем себя с третьим – социальным – источником страданий. Его мы вообще не хотим признавать, поскольку не в состоянии понять, почему нами самими созданные учреждения не должны быть, напротив, защитой и благом. Впрочем, если мы поразмыслим, почему так трудно нам удается предотвратить именно эту часть страданий, то возникает подозрение, не может ли и здесь скрываться некий кусок неодолимой природы – на этот раз наше собственное психическое устроение.
Занявшись изучением этой возможности, мы попутно наталкиваемся на утверждение, настолько поразительное, что намереваемся на нем задержаться. Оно гласит: значительную часть вины за наши бедствия несет наша так называемая культура, мы были бы гораздо счастливее, если бы отказались от нее и вернулись к первобытному состоянию. Я называю его поразительным, поскольку – как ни определять понятие «культура» – твердо установлено, что все, чем мы пытаемся защищаться от угроз со стороны источников страдания, как раз и принадлежит указанной культуре.
Каким же путем весьма значительное число людей пришло
