Всем нам известны люди, испытывающие, показывающие и даже гордо выставляющие напоказ свою эмоциональную боль. У взрослых и детей существует одинаковый импульс, побуждающий их демонстрировать свои шрамы и раны. Мазохисты-эксгибиционисты бывают ранимы легко и часто. Они сверхчувствительны к физической боли, безусловно готовы и получить травму, и быть отвергнутыми, поэтому их пораженное «я» взывает к финалу: «покончить со всем и сразу». Но игра никогда не кончается. Продолжая играть до невыносимой сумятицы амбивалентных чувств — своих и зрительских — они, по-видимому, пытаются исчезнуть и раствориться и вместе с тем демонстративно требуют к себе внимания.
Психология в какой-то мере связывала мазохизм с нарциссизмом вследствие его склонности к эксгибиционизму: ненависть к себе обусловлена любовью к себе посредством самовыражения. Тогда эксгибиционизм становится ауто-эротической оргией, потворством своим желаниям. Но нам следует пристально взглянуть на сам феномен эксгибиционизма, на то, что реально раскрылось и что осталось скрытым при саморазоблачении.
Дионис, бог-покровитель мазохизма, носит «улыбающуюся» маску. Когда мы видим эту улыбку маски, нам следует думать, что мазохизм — это фальшивая боль, что это — страдание сценическое, а не трагическое или драматическое. Но, как и в любой драме, аудитория не всегда осознает то, что видит. Да и сам мазохист не всегда знает, что делает. В конечном счете, находясь прямо перед маской, можно видеть «реальное» лицо, а со спины маску вообще нельзя увидеть.
Мазохист-эксгибиционист надевает маску парадоксалиста. Чаще всего это явное внешнее выражение (эксгибиционизм) унижения и боли; вместе с тем здесь ощущается попытка «впитать» в себя удовольствие. Маска — это истинное лицо, выражающее мазохистскую боль и/или удовольствие в данный момент. Маска — это застывшее, неподвижное выражение нестерпимой крайности.
Но, как и находящийся за ней бог, маска создает иллюзию. За ее напряженной улыбкой — другое, истинное лицо, утаивающее что-то такое же живое и даже более насущное для мазохиста. По словам Ницше, «каждый глубинный дух носит маску». Как только из-под этой маски что-то открывается, оно оказывается в обычном человеческом измерении и теряет глубину. В процессе представления мазохист теряет свое ощущение подчиненности, глубины и индивидуальности своей внутренней драмы. Он чувствует холод, смерть, свойственную мортификации, под ледяным, лишенным любви взглядом. Маска защищает того, кто ее носит, но одновременно она защищает и аудиторию. Реальная драма продолжает разворачиваться за сценой, за кулисами, где-то вдали. Гримасы боли и удовольствия актера-мазохиста скрыты за застывшей улыбкой и невидящими глазами маски.
Возможно, благодаря своей защитной функции маска позволяет снимать эмоциональное напряжение. Совершая стремительный порыв вперед, мазохист высвобождает то, что происходит у него внутри. Он не должен сдерживать внутри и скрывать за спиной свою боль. По существу, напряжение и боль столь велики, что их уже нельзя сдержать; они должны вырваться наружу, во внешний мир. Возможно, степень преувеличения, столь характерная для мазохизма, пропорциональна степени эмоционального напряжения, которому требуется разрядка. Испытывая необходимость в облегчении, мазохист в свою очередь должен заставить свою аудиторию это почувствовать. Во всех смыслах демонстрация — это принудительное представление.
Высвобождение энергии может вызвать ощущение внутренней опустошенности. Так как мазохист вынужден разыгрывать свою роль на сцене, опустошается его мир за кулисами, т. е. его внутренний мир. Удовлетворяя свою потребность в эксгибиционизме, мазохист редко признает наличие тяжелой маски, которую нельзя снять и которая участвует в драме внутри его души. Если мазохист был прочно связан со своими внутренними потребностями и мог их считать таковыми, то не нужно было никакой драмы, преувеличения, повторения, маски, этого вынужденного и напряженного представления. Но мазохист делает то, что было едва заметно, болезненно очевидным. Он извиняется, перед тем как (неизбежно) оскорбить, заявляет о своем отвержении, перед тем как оно (неизбежно) происходит, и скрывается, прежде чем его (неизбежно) вышвырнут вон. Это происходит потому, что он не может в достаточной мере почувствовать свое удовольствие и отвращение, боль и стыд, потому что вынужден заставлять свою аудиторию видеть слишком много.
Мазохистское представление часто демонстрирует сумятицу и быстрый темп драматического произведения. В своей навязчивой потребности, в наличии напряжения и крайностей мазохист вынужден увеличивать накал своих эмоций, что и отражается на маске. Парадоксально, ибо в последней части драмы маска становится стеной, защитой, блоком, плотиной, препятствующими внешнему выражению. Тогда эти скрытые чувства делаются более сильными и сконцентрированными, как тепло в герметичной камере. Такого накала страстей нельзя избежать, и мазохист не избегает их. Тогда публичное представление одновременно становится напряженным внутренним переживанием.
Фрейд утверждал, что эксгибиционизму предшествует скоптофилия (сексуальное наслаждение при виде обнаженного тела), что желание смотреть на чью-то наготу возникает до желания выставлять себя напоказ другим. Оба этих желания внутренне связаны: желание видеть, желание быть увиденным и поиск этого желания в себе. На другом полюсе скоптофилии находится стыд. Стыд — это запрет, мешающий получать наслаждение от увиденного, и нетерпимость к тому, чтобы быть увиденным или уязвимым. Демонстративность и разоблачение — неудачные спутники мазохизма. То, что мазохизм демонстрирует, — не полностью соответствует тому, что он хочет показать. Он может демонстрировать боль, но скрывать унижение и наслаждение, которые в ней содержатся. Он может привлекать внимание к своим недостаткам, но эти недостатки не будут самыми важными или даже самыми настоящими его грехами. Мазохист-демонстратор с разной степенью успешности пытается управлять тем, что хочет показать. Он прыгает и скачет на сцене в своем половинчатом танце, чтобы заставить захваченную аудиторию сомневаться: правда это или иллюзия; что это: настоящий танец или просо кривляние калеки?
В конечном счете по своей сути мазохист — калека, т. е. неполноценный. Но вместе с тем он — успешный и артистичный танцор. Существует эротическое удовольствие в том, чтобы оставаться внутри порочного круга и вовлекать в него других. Каждое представление — зов к эротическому соединению, попытка привлечь к себе садиста. В процессе этого соблазнения мазохист испытывает тайное наслаждение своим стыдом и запретным удовольствием оказаться на виду, быть ласкаемым взглядами окружающих. Если представление достаточно привлекательно, оно соблазняет аудиторию перейти от случайного наблюдения к вуайеризму, а в конце концов — и к садизму. Несмотря на враждебность и отвращение аудитории, а в действительности непосредственно из-за них, «звезда» может закончить свое выступление, втайне себе аплодируя. Занавес.
Конец представления, занавес, тайный успех и очевидный провал, защита, облегчение, появление на публике, усиление напряжения, внешнее выражение, интериоризация… ничего удивительного в том, что драма запутана и запутывает зрителя! Наверное, самый простой и самый явный элемент в мазохистском эксгибиционизме — это лицо навязчивости, неподвижности, эта необходимость раскрывать — и скрывать — свою личную боль и свое непередаваемое удовольствие от того, что делаешь. Независимо от стиля демонстрации за маской всегда скрыто присутствует один фактор — отвращение к себе. В процессе демонстрации именно боль и отвращение к себе как к мазохисту и эксгибиционисту могут проявляться меньше всего, но они сильнее всего чувствуются.
Отвращение противоположно стыду и является защитным средством от него. При постоянных приступах сильного стыда мазохист отступает, превращаясь в свою противоположность. Один мой коллега заметил, что эксгибиционисту нужно вызвать у своей аудитории отвращение, чтобы почувствовать более сильное унижение; через других у него бурно растет — и количественно, и качественно — чувство: насколько он отвратителен в действительности3. Это порочный мазохистский круг: все вокруг — садисты, а мазохист — всегда мазохист. Порочность возрастает с новой энергией каждый раз, когда мазохист ощущает отвращение другого человека.
Когда мазохист един со своей аудиторией в чувстве отвращения, они незаметно объединяются против стыда. Согласно Аристотелю, стыд заметен сразу, а отвращение не бросается в глаза и выставляет на поверхность лишь обманчивую видимость, а не истинный стыд и не подлинное значение. Следовательно, отвращение не может ничего изменить.
Не отвращение, а уважение препятствует проявлению слишком сильного стыда. Мазохисты хотят, чтобы их уважали, любили, а не только на них смотрели. Но постоянно испытывая ощущение бесполезности и унижения, высокомерия и боли, они не могут удостоиться любви. Любовь к мазохисту — вещь страшная и невозможная. В своей ненасытности, стремлении привлечь к себе повышенное внимание, неустанном манипулировании и неспособности принять любовь, даже когда ее предлагают, мазохист заслуживает жалость, — которая вызывает еще больше отвращения. Эта установка защищает столь свойственное ему унижение, заставляя его пребывать в согбенном состоянии и защищает столь знакомую ему боль, удерживая его на самой грани мучительных сомнений в отношении своей истинной ценности.
