Неукоснительные привычки педанта особенно благотворно должны действовать на замученного суетой человека. В них он должен находить то же отдохновение, что в мерном плеске прибоя или в убаюкивающе-монотонном шелесте листвы. Так непременно должно быть… если, конечно, мы не задерганы до такой степени, что кроткая размеренность бытия педанта кажется нам угрюмым издевательством над естественным течением жизни. Тогда возникают гнев, ненависть, скандал и даже бытовое членовредительство. Однако, согласимся, это следует отнести на счет воспаленной психики, а не педантичности. Я твердо держусь того мнения, что с педантом легко, безмятежно, надежно, а скука и раздражительность — неминуемые спутники общения с педантичной личностью, — проходят ведь… проходят, правда?
Неопрятность внушает людям зачастую большее отвращение, чем подлость. Это вполне естественно, ибо в неопрятности заключено не меньшее пренебрежение общепринятым, чем в подлом поступке.
Меня искренне удивляет, почему чистота и аккуратность не внесены в качестве важных нравственных ценностей ни в одну моральную систему. Впрочем, у них есть достойные заменители: долг, душевная чистота, верность слову и т. д. Опрятный человек держит себя в порядке, какой бы порядок при этом ни имелся в виду: на письменном столе, в сознании, в одежде, в поступках, в квартире, на работе — словом, в любой части человеческого существования. Опрятность нетерпима к неряшливости и безалаберности, допуская последнюю лишь как мгновенный импульс, импозантный штрих, вносящий легкий хаос в одежду, мысли, обстановку квартиры или чувства, тем самым с особой выразительностью подчеркивая неукоснительный порядок.
Напротив, неопрятному человеку невыносимо быть все время правильным и аккуратным. Он изнывает от скуки в упорядоченном мире. Ему хочется вносить в устоявшееся течение дел живительную сумятицу и веселый хаос. Нет, он не зловредствует. Просто его натура не позволяет ему усвоить весь тот набор правил, норм и манер, которыми сопровождают свою жизнь все люди. Поэтому он бросает где попало свои вещи, выходит на улицу в мятой одежде, убирает квартиру по вдохновению и вечно путает последовательность членов в фигурах силлогизма. Разумеется, такой человек вызывает естественное раздражение всех людей порядочных, негодующих на несоблюдение им элементарнейших правил общежития, понятных даже малым детям.
Действительно, неопрятному человеку стоит попенять. Однако не потому ли в нем развилось столь досадное качество, что его с малых лет приучали к простейшим нормам с такой истовостью, будто в них заключена вся полнота бытия и вековечная мудрость в придачу? Не родилась ли его неопрятность из естественного протеста живого существа против мелочной опеки и суровой обязательности в том, в чем она никак не оправдана? Не инстинкт ли самосохранения, пусть и в непривлекательной форме, проявляется в неопрятности? У меня нет определенного ответа, и кто желает, пусть вникнет в этот вопрос глубже. Интересно, к какому он придет выводу.
Я ощущаю смущение перед описанием пошлости, ибо не могу определить вполне отчетливо, где же находится это свойство и чему оно, в конце концов, присуще: миру или человеческой душе? Эта неясность заставляет меня смущаться, повергая в растерянность. Несомненно, в неуловимости пошлости — ее первый успех, ее очевидная победа над всеми обвинителями и недовольными: над всеми, кто ей противится.
Проявления пошлости столь же многообразны, сколь многообразны следы протекшей жизни. И как раз потому, что они столь обильны и наглядны, именно потому, что многочисленные примеры пошлости отнюдь не таят себя, а существуют спокойно и уверенно, именно поэтому суть ее сложно ухватить. У пошлости есть два главных значения. В узком смысле она означает непристойное, вульгарное обращение с интимной стороной человеческой жизни, в которой самое интимное — близость мужчины и женщины, равно как и чаяния, возлагаемые нами на самих себя. Выставить интимное напоказ, сделать сокровенное публичным, не иметь чувства меры и деликатности к тому, в чем человек наиболее легко уязвим — всем этим заявляет себя пошлость. Однако она обладает и вторым, более широким и универсальным значением. Это последнее трудноопределимо, но именно оно наиболее важно и ставит пошлость в ряд важнейших человеческих качеств.
После некоторых размышлений я пришел к выводу, что общий смысл пошлости можно вывести лишь из природы времени и движения. Когда нечто движется, но при этом ровным счетом ничего не происходит — тогда возникает пошлость. Ее власть начинается, когда судьбы и ход вещей подчиняются тому, что заведомо известно, сбылось, осуществилось, исчерпало свой смысл, потеряло почву под ногами, пережито, прожито, иссякло; когда бытие доходит до предела своей пустоты и никчемности, и не замечает этой своей опустошенности, ненужности и обременительности, утверждая себя с жизнерадостным видом только что родившегося существа. Пошлостью наполнен безжизненный, мертвый мир. Она — его воспаленная, разлагающаяся плоть.
Самая обременительная форма жизни — та, с которой все давно ясно, чье содержание известно и изведано, чей смысл и чья увлекательность сносились, как старое платье. Она давно никому не нужна, но, невзирая на это, все длит и длит себя. Почти все бывает хорошо впервые, но мало что достойно повторения. Воистину нет ничего хуже, когда неуместное — есть. Только пошлому человеку это непонятно. Он никогда не отправляется от самого себя и повинуется только внешнему внушению. Ко всему можно подходить с мерками более низкими и более высокими. Не существует единого стандарта отношений, дел, мыслей, манер. Пошлость есть не что иное, как склонность придерживаться нижайшей мерки, какая только в данном случае возможна. Из всех образов пошлость выбирает низший, из всех идеалов — самый сподручный, из многих путей — наиболее утоптанный, ничуть не смущаясь, даже если у начала его обозначено: "тупик".
В пошлом мире нет никакой загадки; в нем все заранее известно; а если подчас и делается какой-то вид на загадочность или таинственность, так это только ужимки — сентиментальное средство разогнать скуку, прибегая к средству еще более тягостно-скучному. Пошлого человека ничем нельзя удивить; во всяком явлении он видит наиболее банальную, скучную, истасканную его сторону. У него к каждому случаю уже заранее готовы слова, а на любые обстоятельства имеются готовые поступки.
Кажется, у нас получилось осуждение пошлости. Однако в этом же осуждении заключено и ее величайшее оправдание. Пошлость, втягивая человеческую жизнь в предустановленные формы, спасает личность от одной из величайших тревог — страха завтрашнего дня. Все многочисленные терзания и беспокойства, связанные с этим страхом, отступают, испаряются, исчезают вовсе в пошлом мире. Действительность становится прозрачной, как в самый ясный день, и все находится под рукой, и все окружающее любезно к тебе, и ты сам связан с миром и людьми спокойной внятной связью. Метания, неуверенность, маета, скука никогда не охватят душу того" кто вполне свыкся с пошлостью и принял заключенную в ней предустановленную гармонию. Нет более безмятежной жизни, нежели жизнь, заключенная в границы пошлого существования. Легкими штрихами, мягкими тонами вписывает пошлый человек свою жизнь в то течение дел, которое бог весть когда и кем определено. Но неизвестно кем определенное, оно всесильно и всеохватно.
Главное в последовательном утверждении пошлости — это всей душой принять мир, в котором появляешься на свет, и прожить жизнь так, чтобы никогда, ни одним бессознательным и смутным движением не выйти за его границы. Тогда вся линия времен откроется так же ясно, как предметы в собственной комнате, и увидишь ты и прошлое, и будущее свое; и тех, кого ты сменил, и тех, кто придет тебе вослед, и даже скупую слезу над собственной могилой сможешь обронить…
x x x
Пошлый человек лучше всего выражает себя неучастием в действительной драме мира, и потому — в полном неприятии ответственности за происходящее. Действие по заведенным правилам игры, в которой результат предрешен, становится апофеозом пошлости. Самый правильный человек оказывается весьма пошлым. Он никогда не отдается течению жизни, он всегда стоит рядом с бытием и смотрит на него извне. Бог весть, где он при этом находится: видимо, в том особом мире, который создает пошлость.
Из этой характеристики пошляка хорошо видно его сходство с ученым и политиком — этими столь почтенными, почти священными фигурами современной цивилизации. Каков первый принцип ученого? — отстраниться от своего объекта, не привнести в него ничего от себя, предоставить ему двигаться собственным путем и лишь фиксировать, прояснять, объяснять, ну а затем использовать это движение. Какова первейшая заповедь политика? — быть у власти, а значит поступать не так, как тебя побуждает собственная натура, соображения человеческого достоинства, справедливость, нужды людей и тому подобная суетность, но единственно исходя из задачи сохранения, умножения и укрепления власти. Разве может беспристрастный взгляд не увидеть в этих канонах поведения сходства с жизненной установкой пошлого человека?
