избивает его, вместо того чтобы наказать самого себя.
Итак, нам известны два источника чувства вины – из страха перед властью авторитета, а позднее – из страха перед Сверх-Я. Первый понуждает отказаться от удовлетворения влечений, другой же побуждает, поскольку от Сверх-Я не удается скрыть продолжающие существовать запретные желания, еще и к потребности в наказании. Мы узнали также, как следует понимать суровость Сверх-Я, иначе говоря, требования совести. Они просто продолжают дальше суровость внешней власти, которая ею сменяется или частично заменяется. Теперь мы видим, как соотносится отказ от влечений с сознанием вины. Ведь первоначально подобный отказ был результатом страха перед внешней властью; человек отказывается от удовлетворения влечений, чтобы не потерять ее любовь. Если такой отказ состоялся, то с ней, как говорится, квиты. Это позволяет сэкономить энергию на чувство вины. Иначе обстоит дело в случае боязни Сверх-Я. Тут отказ от влечения не очень-то помогает, ведь желание сохраняется и скрыто быть не может. Поэтому, несмотря на состоявшийся отказ от влечения, формируется чувство вины, и в этом заключается значительный психоэкономический изъян установления Сверх-Я или, другими словами, возникновения совести. Отныне отказ от удовлетворения влечений не оказывает раскрепощающего до конца воздействия, добродетельное воздержание более не вознаграждается гарантией любви, место угрожающего несчастья извне в виде наказания со стороны внешней силы или утраты любви занимает длительное внутреннее несчастье – доставляющее мучения чувство вины.
Все эти обстоятельства так запутаны и в то же время так важны, что я хотел бы, невзирая на риск повториться, затронуть их еще с одной стороны. Последовательность во времени выглядела бы так: вначале имеет место отказ от влечений из страха перед агрессией со стороны внешней власти (именно к этому сводится страх утраты любви, которая защищала от нее), затем устанавливается уважаемая внутренняя власть и имеет место отказ от влечений в результате страха перед ней, иначе говоря, из страха перед совестью. Во втором случае злые дела и злые намерения становятся равноценными, а затем возникает чувство вины и потребность в наказании. Агрессия совести консервирует агрессию власти. До сих пор все, пожалуй, было ясно, но где же остается место для подкрепляющего совесть влияния несчастья (налагаемых извне ограничений), для исключительной суровости совести у лучших и самых послушных людей? Мы уже объяснили обе особенности совести, но, вполне вероятно, все еще сохраняется впечатление, что это объяснение не добралось до самой сути и остаток по-прежнему не объяснен. И тут наконец в дело вступает идея, безоговорочно присущая психоанализу и чуждая обычному мышлению людей. Она того же свойства, что позволяет понять, почему предмет нашего исследования должен казаться нам таким сумбурным и непрозрачным. Знаете ли, она гласит: поначалу причина отказа от влечения – именно совесть (точнее говоря, страх, позднее ставший совестью), но со временем это положение меняется. Любой отказ от удовлетворения влечений становится теперь источником активизации совести, каждый новый отказ повышает ее суровость и нетерпимость, а если мы сумели бы лучше согласовать это с известной нам историей развития совести, у нас появилось бы искушение признать себя сторонниками парадоксального утверждения: совесть – результат отказа от влечения, что в свою очередь требует дальнейших отказов.
Собственно говоря, противоречие этого утверждения с описанным генезисом совести не так уж велико, к тому же мы видим, как сократить между ними дистанцию. Чтобы упростить описание, выберем пример агрессивного влечения и предположим, что в подобных ситуациях речь всегда идет об отказе от агрессии. Естественно, это только временное допущение. В таком случае влияние отказа от влечения на совесть происходит следующим образом: любая часть агрессии, от удовлетворения которой мы отказываемся, перехватывается Сверх-Я, повышая его агрессивность (по отношению к Я). С этим совершенно не согласуется то, что первичная агрессивность совести – это продолжение суровости внешней власти, то есть не имеет ничего общего с отказом от удовлетворения влечений. Это разногласие, однако, мы сведем к нулю, если в отношении этого первого наделения Сверх-Я агрессией допустим иное происхождение. Против власти, препятствующей ребенку удовлетворить его первые, но наиболее важные побуждения, у него развивается повышенный уровень агрессивной наклонности, каков бы ни был характер влечения, от которого требуют отказаться. Ребенку поневоле приходится отказаться и от агрессии в отместку за это. Он помогает себе выйти из этой сложной психологической ситуации посредством использования известных механизмов, интроецируя с помощью идентификации эту неприступную власть, которая теперь становится Сверх-Я и владеет всей агрессивностью, которую ребенок охотно направил бы против нее. Его Я вынуждено довольствоваться ролью униженной таким путем власти – власти отца. Перед нами «перевертыш» довольно частой ситуации. «Если бы я был отцом, а ты – ребенком, я бы стал с тобой плохо обращаться». Отношения между Сверх-Я и Я представляют собой искаженный желанием возврат к реальным отношениям между еще безраздельным Я и внешним объектом. Это тоже типичный случай. Однако имеет место и существенное различие: исходная суровость Сверх-Я совсем не та или не совсем та, какую Я испытывает от объекта или предполагает в нем, – это собственная агрессия по отношению к нему. Если это подтверждается, то и в самом деле правомерно утверждать, что сначала совесть возникла в результате подавления некоей агрессии, а в дальнейшем она укрепляется благодаря аналогичным очередным действиям.
Какая же из этих двух точек зрения правильная? Ранняя, казавшаяся нам с позиции генетического подхода бесспорной, или поздняя, завершившая теорию более адекватным образом? Очевидно, в соответствии с данными прямого наблюдения обоснованы обе позиции; они не противоречат друг другу, а в одном пункте даже совпадают, так как стремление ребенка отомстить определяется уровнем жестокости наказания, какого он ожидает от отца. Правда, опыт учит нас, что суровость Сверх-Я, которое формируется у ребенка, отнюдь не воспроизводит строгость обращения, пережитого им самим [31]. Она выглядит независимой от него: при очень мягком воспитании ребенок может приобрести очень суровую совесть. Однако было бы все же неправильным стремиться преувеличить эту независимость. Нетрудно убедиться, что строгость воспитания все же оказывает сильное влияние на формирование Сверх-Я ребенка. Суть дела заключается в том, что при его образовании и возникновении совести взаимодействуют привнесенные конституцией факторы и влияние со стороны реального окружения. И в этом нет ничего странного – именно таковы этиологические предпосылки всех процессов подобного рода [32].
Можно также сказать следующее: когда при первых отказах в удовлетворении серьезных желаний ребенок реагирует с повышенной агрессивностью и соответствующей жесткостью Сверх-Я, он следует филогенетическим образцам и выходит за границы оправданных текущей ситуацией реакций, потому что отец первобытной орды был, конечно же, очень грозным и от него можно было ожидать самой
