Хорошо жить на свете после стопки красненького. Колдуненко смотрит на звездный ковш и вспоминает почему-то, как огромный дед его Никон залезает лошади под брюхо и, натужно распрямляясь, поднимает ее от земли. А кругом – народ, собрались мужики из соседних деревень. Ох, здоров был Никон!
...То видит вдруг, как с молодой Шурочкой летят они на отцовой линейке через осеннее поле круто вниз, прямо под родительское благословение. Вспоминает без радости, что вот, мол, как все было хорошо, и без сожаления – было, да прошло. Просто вспомнилось.
Запахнувшись плотнее в длинное грязноватое пальто и скрипнув болотными резиновыми сапогами, Колдуненко зябко передергивается и через темные сени идет в избу. Писать.
Хорошо жить на свете после двух стопок красного. Большими узловатыми пальцами он разглаживает на столе тетрадный в клеточку лист. «В Ленинградский областной суд. Касационая жалоба». Чужого ему не надо, но и своего не отдаст. «Решение Лужеского народного суда об алиментах от дочек считаю неправильное. Дочки получают хорошую зарплату. Мария Николошвили живет в Ленинграде – кандидат наук получает 175 руб. и...– старик Колдуненко задумался, посмотрел на темное окно и добавил: – ...и за науку 50 процентов, а Чумаченко Людмила – мастер на фабрике».
Городские деньги к деревенским, думает он, как старые к новым, десятка к рублю. На сто семьдесят пять рублей он бы в своей-то избе, при своем-то хозяйстве жил бы, как на миллион. А тут что выходит: получил пенсию 56 рублей 22 копейки и за дрова отдал сразу 16. Пять кубометров. Метровки. Лесничество дерет по три двадцать за кубометр, а вообще-то можно купить и по рубль шестьдесят. Но тогда самому – машину искать, в лес ехать, штабеля грузить... Нет уж, накладнее выйдет. Потом, значит, он шаловским мужикам за распиловку уплатил пятерку, рубль – кубометр, у них пила хорошая, механическая – «Дружба». Да бутылку пришлось им поставить – еще два рубля.– Константин Иванович качает седой головой.– Сколько ж от пенсии осталось? За свет – рубль сорок, за репродуктор – полтинник... А газеты? «Лужскую правду» надо? «Известия» надо?.. Воровать бы надо. А? Да ведь поймают.– Старик вздыхает.– Главное, дочки грабят, подали в суд – наследство делить после смерти Шуры. Наследство... корову да свинью продал. Надо теперь уплатить каждой по 157 рублей 70 копеек. Одни минусы.
«У меня плохое положение, не имею ничево, прошу установить с Николошвили... – сколько же написать? – ...20 руб., с Чумаченки – 15 руб.».
Складывая лист вчетверо, Константин Иванович подумал, что хорошо все же, что дрова – березовые, березовых – месяца, считай, на три хватит. Ох, народила ты мне, Шура, врагов... Спасибо тебе, народила...
Дед снова вспоминает Шурочку и себя молодого – лучший гармонист в округе, с десяти лет на всех свадьбах во всех деревнях – свой, званый. В Борщах, Романове, Заозерье, Грибнах. Как-то в Демидовом хуторе, в четырех километрах от его деревни Арлеи, увидел новенькую. Узнал – из Ленинграда, отца-большевика замучили в царской тюрьме, мать умерла уже здесь, на хуторе, и она, сирота, осталась тут у родственников. Первый гармонист и красавица, каких свет не видал не могли не повстречаться. Против воли крутого отца решил жениться. «Уйду из дому»,– пригрозил. Не захотел отец терять кузнеца в доме: «Вези, будем глядеть». Запряг скорехонько лучшую отцову лошадь... Летели – в одной руке вожжи, другой – Шуру к себе прижал... Этому без малого пятьдесят лет. Пять-де-сят! Была осень, уже убрали лен, была грязь и был дождь. И она сидела с ним рядом в самотканом полотняном платье.
...Нет, не отдаст он дочкам ни одного метра в избе. Сам ее срубил. Отсудили теперь у него дочки кухню, кладовую... Вырастил, выучил на свою голову. Нахлебницы, иждивенки...
Дед устало прикрывает глаза и видит, как длинный товарный поезд – весь из ленинградцев – подъезжает к Финляндскому. Поезд – в плакатах, в цветах, на вокзале оркестры. Это встречают победителей, и он, танкист-механик Колдуненко, тоже – победитель. Кругом – веселье, и он – с гармонью: все как на деревенской свадьбе.
Константин Иванович лезет в комод и достает из нижнего ящика желтое письмо. «6.07.1945 г. Дорогой старшина, Колдуненко Константин Иванович! Спасибо Вам за верную службу Родине. Уехав к своей родной любимой семье...» Была семья, да вся вышла. Колдуненко пропускает абзац. «Не забывайте о своей части, поддерживайте с нами постоянную связь, рассказывайте детям и внукам о боевых делах Вашей части, воспитывайте их на ее боевых традициях...» Как же, как же, воспитал... «До свидания, боевой товарищ! Счастливого пути!!! Командир в/ч полковник Ураган».
Хорошее письмо, старик его всем знакомым и гостям показывает, потому что оно ему вроде как медаль. Он еще раз читает: «Не забывайте... поддерживайте связь». Слова эти он понимает как «можно бы и пожаловаться...» Но куда писать? Живы ли, померли те, кто воевал с ним? И где сейчас тот полковник Ураган? Колдуненко задумчиво смотрит на свежие газеты на столе и вдруг догадывается.
«В газету «Известия». Прошу...»
Он переписывает все, что написал в областной суд, и добавляет главное. Про Шурочку, жену. «Мать, конечно, нигде не работала, была на моем иждивении». Все. Точка.
...За тонкой стеной покойно, сыто спит, не шевельнется Клава, молодая его новая жена.
Неприятно то уже, что после жалобы отца в газету ей, дочери, приходится объясняться, вроде как оправдываться. В чем?
«Уважаемая редакция!..»
Мария Константиновна не знает, как чужим, незнакомым людям объяснять свою жизнь. Мама была сирота, отец из богатой семьи – наверное, с этого надо начать. «...Маму взяли в семью вроде как из милости, как батрачку. Отец, получается, вроде как купил ее красоту и всю жизнь потом попрекал: «голытьба»... Отец даже по имени маму редко звал. Все – «эй, ты!». «Эй, ты, я – «в гости» или «на свадьбу». Гармонь в руки и пошел. И никогда маму с собой не брал. «Меня звали, не тебя». Однажды вот так ушел и вернулся через четыре года. И потом всю жизнь гулял, но не так затяжно. Воевал отец честно, тут что правда, то правда. «Страх за жизнь, общие лишения (мы с мамой оказались в оккупации, сестру угнали в Германию) вроде бы примирили маму с отцом. В 1945-м стали строить дом, работали все: отец, мама, сестра. Сами пилили лес, сами таскали, укладывали по веицу в неделю...»
Мама-то за всю жизнь с ним ни разу, кажется, не улыбнулась. Отец считал себя и хозяином семьи, и кормильцем. Но ведь и мама всю жизнь работала и на лесозаводе, и посудомойкой, и в прачечной.
Про себя, про подснежную клюкву писать ли?.. Каждый год в мае, еще не сходит вода, мама уже отправляется в лес. С мая начинается подснежная клюква. Потом до июля собирает чернику. Брусника хоть и осыпается, но держится до августа, пока не сожжет ее солнце. А в сентябре приходит черед осенней клюквы. Каждый день с малых лет уходила она в лес, двенадцать километров туда, двенадцать – обратно. Да обратно-то тащила по пуду ягод... Да возвращалась-то огородами, задами шла, стеснялась соседей до слез. Как будто на продажу, значит, ворованное. А ведь и вся деревня лесом кормилась. Однажды мама с ней пошла, снег еще не сошел, обе в ботиночках по болоту хлюпают, продрогли, промерзли. Мама домой стала звать, плохо себя почувствовала, а Мария о себе подумала: а как же я, такая маленькая и каждый день хожу. И никто меня не пожалеет. Вернулись, у мамы – радикулит. Слегла. И в тот вечер стыдно Марии стало, и до сих пор стыд этот не прошел, что тогда на болоте она себя, не мамулю, пожалела...
Марии Константиновне очень хочется написать обо всем этом, но – зачем? Прочитает письмо чужой человек, который, наверное, не знает даже, что есть такая подснежная клюква, вкуснее и слаще осенней. Лучше – по делу: «У нас с сестрой уже давно свои семьи,– пишет она вместо всего этого,– а мы почти ни разу не были в отпуске. Каждый раз приезжали к отцу косить сено. И в субботу приезжали, и в воскресенье. С утра до вечера косили – темно в глазах».
А все-таки сломалась мама из-за этих ягод. С весны и до заморозков они зарабатывали больше, чем отец на инкубаторной станции. Каждые три дня мама складывала в корзину 50 килограммов ягод и везла в Ленинград на продажу. До станции – далеко, и отец ни разу не поднес ей корзину...
«Скорая помощь» стояла у дома. Мама, мама... Две медсестры несли ее, грузную, в машину, а отец даже на крыльцо не вышел.
«...Наша мама умерла, все мы думали, от повторного инфаркта, а вскрытие показало – от шестого.. Когда шли за гробом, отец тихо пересчитывал деревенских вдов... Насчитал пятьдесят две. И на поминках, выпив, показывал женщинам комнаты, гардероб, мопед в сенях и говорил: за меня сейчас любая пойдет, у меня одних продуктов в подвале – на пять лет. Мы с сестрой просили: погоди, папа, хотя бы с год не женись. Нашли женщину, которая ему стирала готовила... Мы с сестрой памятник маме поставили, все как у людей: уральский гранит, сусальное золото. Отец ни рубля не дал. Цветов на полтинник не купил...»
