Этот момент может сбивать с толку, однако он очень важен. Мы настолько привыкли иметь дело с объектами, что нам сложно уловить идею о чём-то чисто субъективном, и, как уже было сказано, эту идею невозможно передать словами. (Слово «передать» также указывает на ограниченность нашего языка миром объектов, в котором мы привыкли брать в свои руки вещи и идеи.) Мы не можем увидеть свой я-процесс, подобно тому как наши глаза не могут увидеть себя, поскольку я-процесс и есть процесс видения. Когда мы смотрим в зеркало, мы видим отражение своих глаз такими, какими они были микросекунду назад; стремиться к осознаванию субъективности через наблюдение мыслей или действий значит наблюдать то, что мы оставили позади в прошедшем мгновении [Bugental, 1975–1976].
Ничто
Когда я начинаю осознавать, что самая подлинная моя идентичность является процессом, а не фиксированной сущностью, я оказываюсь на краю ужасающей пустоты и чудесной свободы. Будучи узнанными, ничто бытия, свойство непостоянства субстанции и бесконечные возможности осознавания настолько шокируют, что часто возникает ощущение головокружения, тревоги и отрицания. Привычный страх смерти и бездны — лишь одна из форм этого экзистенциального столкновения. Мы ощущаем себя потерянными в пространстве без какого бы то ни было направления и лишёнными какого бы то ни было утешения, до тех пор пока настаиваем на поиске заданной идентичности или уже фиксированной формы своего существования. Тем не менее мы чувствуем, что вынуждены снова и снова делать это.
Ладно, я вижу, что я — не это тело, не эти привычки, которые я выработал, и даже не моя профессия или семейные отношения. Я вижу, что любую часть того, что я считал своей идентичностью, можно заменить совсем другими частями. Моё тело могло бы быть женским, а не мужским; я мог бы выработать другие привычки говорить, ходить и даже думать; я мог бы выбрать другую профессиональную стезю и, конечно, жениться на другой женщине. Однако если я думаю не о том, чтобы чем-то заменить эти части, а о том, чтобы отбросить части того, кем я являюсь, без всякой замены, тогда… Тогда… Тогда мне становится страшно, и я лезу на стену своей пустоты, проливая слёзы в беспристрастной тишине.
Хотя осознание собственной пустоты пугает (см. более подробное рассмотрение этого опыта и его смысла в [Friedman, 1967; Hammer, 1971; Novak, 1970]), вскоре за ним следует другое осознание. Мы начинаем осознавать, что мир, казавшийся прочным фундаментом нашего бытия, также сконструирован нашим осознаванием. Мы с младенчества учились видеть его определённым образом, и хотя это видение немного меняется с годами, по сути, мы принимаем то, чему нас научили, и верим, что такова подлинная природа бытия. Однако это не природа бытия — это конструкт. Другие люди переживают мир иначе. Мы на Западе больше не можем так же небрежно и слепо предполагать, что другие люди просто не такие умные, меньше понимают науку и менее развиты, чем мы. Другие люди создавали свои миры другими способами, которые в равной степени уместны. Сегодня мы наконец-то отбрасываем свою ограниченность и начинаем уважать другие видения бытия. Другие [Castaneda, 1968, 1971, 1972, 1974; Deikman, 1976; Lilly, 1972; McGlashan, 1967; Ram Dass, 1974; Van Dusen, 1972] рассказывают о других видениях и о нашем растущем осознании возможностей видеть себя и свой мир иначе.
Свобода
Лишь когда мы действительно смотрим в лицо пониманию того, что наши идентичности — просто процессы и что мир — довольно произвольный конструкт нашего осознавания, и начинаем интегрировать это понимание, мы начинаем двигаться к открытию и осознанию ценности вновь обретаемой свободы. Если я есть лишь процесс моего бытия, я могу и даже должен пересоздавать свою жизнь каждый миг и способен сделать её совсем не такой, какой она была в прошлом, поскольку прошлое перестаёт быть господином настоящего.
Когда я пишу эти слова, я могу остановиться и выпить чашку чая, послушать музыку на проигрывателе или продолжать писать.
Когда я пишу эти слова, я могу вдруг начать писать тарабарщину: «Дыня запущена в воздух синим графитом, глокая дротпрессы на гиферах» — или могу продолжать писать как обычно.
Когда я пишу эти слова, я могу внезапно сбросить печатную машинку со стола, встать и заявить, что писать обо всём этом — слишком большой труд, и вместо этого я буду снимать фильм; или же я могу продолжать писать.
Когда я пишу эти слова, я могу решить, что написанное мной поверхностно и недостаточно и что я должен прекратить все остальные дела и посвятить себя изучению великих мыслителей, прежде чем напишу ещё хоть строчку, или же я могу продолжать писать.
Когда я пишу эти слова, я могу отодвинуть в сторону печатную машинку, пойти к жене и дочери и объявить, что мы больше не будем жить так, как живём, — мы продадим дом, закроем свою практику, соберём все свои ресурсы и переедем в изолированное сообщество на горе, где попробуем вернуться к примитивному способу существования; или же я могу продолжать писать.
Когда я пишу эти слова, я могу подняться из-за печатной машинки, сложить несколько вещей в рюкзак и, ничего не кому не сказав, выйти в дверь, взять старую машину и уехать в неопределённом направлении, жить так, как мне заблагорассудится, не заводить отношений, потакать каждому своему импульсу, а когда страданий в жизни станет слишком много, убить себя; или же я могу просто продолжать писать.
Каждая минута — это выбор. Свобода и компромиссы. Каждая возможность чем-то привлекательна, но и имеет свою цену. Я взвешиваю их, сравнивая друг с другом, и делаю выбор. Я делаю выбор. Снова и снова…
Ощущение большей жизненной силы
Как показывают мои примеры, в каждый момент у нас есть огромный диапазон потенциальных образов себя, из которых мы можем выбирать. Сила делать подобный выбор изначально присуща нашему бытию. Мы очень часто отрицаем её, но когда открываемся осознаванию, то ощущаем большую силу и преданность своему пути, даже если продолжаем делать то же, что делали прежде. Часто мы выбираем новый путь, поскольку, взвесив его, видим, что уступки, на которые нам придётся пойти, не такие уж грозные, а мы сами не такие уж хрупкие. Пробуждаясь к насущной реальности, к своему зрелому бытию, мы часто видим, что бездумно действовали так, словно нас по-прежнему сдерживают ограничения детства и зависимости. Мы также можем обнаружить, что слепо повторяли старые способы поведения, хотя они доказали свою несостоятельность. Открытие собственной свободы во многом означает возможность отпустить те обречённые на провал паттерны, которые мы так долго поддерживали.
Однако это ощущение большей силы в собственной жизни может принести и другие плоды, не ограничивающиеся преодолением страданий прошлого. Как показывает цитата из Уолша [Walsh, 1976, 122–123], мы обнаруживаем богатство внутреннего мира, бесконечные возможности, которые он порождает, и даже такие переживания, которые всегда считали зависящими от внешних стимуляторов, например, синестезию и психоделические видения и чувства. Уолш описывает и другие силы нашего собственного существа [Ibid., 107]:
Примерно в это же время я также начал обнаруживать, что могу трансформировать эмоции и что страх, например, может превратиться в приятное возбуждение… Неудивительно, что когда это и предыдущие открытия начали «укореняться», я обнаружил, что испытываю больше радости, чем когда-либо прежде считал возможным… Ближе к концу терапии стала очевидной невероятная сила убеждений и моделей, которые могли действовать как самоисполняющиеся пророчества… Меня поразила та степень, в которой я сам и, подозреваю, все мы недооцениваем силу своих убеждений.
