— А я жадюга! — с вызовом провозглашал он на наших занятиях, не стыдясь ни детей, ни взрослых.
— Дядя Витя (отчим) - мой злейший враг, — заявил Гриша, сверля глазами мать.
Что касается матери, то она, как обычно и бывает в таких случаях, металась меж двух огней, была совершенно растеряна, измучена и даже приблизительно не представляла себе, как быть.
Повозиться нам с Гришей пришлось изрядно. Поняв, что на «перековку» отчима надежды нет, мы все силы бросили на гармонизацию взаимоотношений сына с матерью. Прежде всего она должна была решить очень нелегкую задачу: переориентировать свое внимание с негативных проявлений сына (которых было великое множество!) на позитивные (которых было с гулькин нос). И сделать все возможное, чтобы возвысить Гришу и в собственных глазах, и в глазах окружающих. С окружающими тоже было непросто, потому что в среде друзей и знакомых за Гришей уже укрепилась дурная репутация.
Мы воздействовали и непосредственно на Гришу, давая ему через театральные этюды «хозяин — собака» понять (а понимал он все прекрасно, так как мальчиком был смышленым), что демонстративность прежде всего смешна.
Интересная деталь: в своей анкете на вопрос «О чем ты мечтаешь?» он ответил лаконично — «О власти». Так вот, ставя собаку (символическое alter ego ребенка) в разные нелепые ситуации, вызванные демонстративностыо ее поведения, мы старались внушить Грише, что невозможно управлять людьми, если постоянно себя им противопоставляешь и своевольничаешь.
Бывают и не столь прозрачные ситуации. У Валентина Г. в семье вроде бы все обстояло благополучно. Любящая мать, преданный, заботливый отец и сестра–погодок, с которой у Вали были вполне дружеские, доверительные отношения. И мы вслед за матерью какое–то время недоумевали, почему в такой замечательной семье мальчишка вытворяет бог знает что: прогуливает уроки, дерзит учителям, устраивает хулиганские выходки и, главное, все делает только наперекор. Даже если родители предлагали ему что–то заведомо любимое, приятное, давно желанное, он непременно отказывался, и не просто отказывался, а… Скажем, семья собиралась на зимние каникулы в Новгород. Поездка планировалась заранее, к ней долго готовились, и вот — завтра отъезд. Чуть ли не перед отходом поезда Валя заявляет, что в Новгород он не поедет, а желает ехать к родственникам в Калугу. И настаивает–таки на своем!
Правда, на наших занятиях ничего подобного не происходило. И если бы не заметные глазные тики, у нас бы к Вале не было претензий. Да, видно было, что мальчик самолюбив, не прочь покрасоваться, блеснуть, но это ничего общего не имело с той картиной, которую, не жалея красок и не без литературного мастерства живописала мама в своих еженедельных отчетах.
Не случись история с женскими гигиеническими пакетами, мы бы еще долго пребывали в недоумении. К счастью, она произошла не на исходе, а в середине лечебного цикла, и мама не замедлила нам об этом сообщить.
Двенадцатилетний Валя несколько дней донимал ее расспросами о гигиенических пакетах: что это такое, для чего предназначено? И все «на голубом глазу»! Мать краснела, бледнела, покрывалась испариной и, наконец, сдавшись, объяснила все как есть. Она искренне считала, что он спрашивает, потому что не знает (это в двенадцать–то лет, да еще при такой заботливой рекламе!).
Насторожившись, мы уже другими глазами взглянули на семейную идиллию. И увидели, что отец, добрый, положительный, хозяйственный, совершенно по темпераменту не соответствует своей пылкой жене, которая, как лермонтовский парус, все время «просит бури». И даже не просит, а как будто нарывается. Валя (как это ни удивительно, если вспомнить ее жалобы) и оказался той самой «бурей», в которой она и обретала парадоксальный покой.
Он оказался достойным партнером, достойным соперником. Тут, что называется, нашла коса на камень. Самолюбивый и самостоятельный Валя не желал подчиняться авторитарной матери. Ее такое неподчинение бесило. Но все это было на уровне сознания. Бессознательная картина была прямо противоположной. Своим вызывающим поведением Валя бесперебойно поставлял матери, которую безусловно любил, острые ощущения, которых она жаждала. Он был неиссякаемым живительным источником. Для Вали же эти бесконечные выяснения отношений тоже имели скрытый от сознания смысл. Личность достаточно яркая и сильная, он безотчетно претендовал на роль взрослого мужчины. Тем более, что свято место — волевого, сильного, бесстрашного отца — было пусто. И Валя, разумеется психологически, пытался его занять. Но средства при этом использовал детские. (А какие же еще мог использовать ребенок?) В общем, мы имели дело с самым настоящим, хотя и неявным, психологическим браком.
И в Гришином, и в Валином, и во множестве подобных случаев основные усилия следовало направить на работу с родителями. Корректировка поведения детей происходила лишь «постольку–поскольку» — чтобы поскорее убрать тяжелый для окружающих поведенческий фон. Говоря по правде, поведение детей улучшилось бы в любом случае, ибо являлось производным от неправильного отношения к ним родителей. Хотя, как правило, дети, склонные к демонстративности, болезненно самолюбивы, поэтому нужно помочь им обрести ормальный способ самоутверждения. На наших занятиях сделать это легко — они оказываются великими артистами; но важно позаботиться и о будущем.
Давать таким детям эподы на демонстративность, конечно, можно, но в этом нет особой нужды. Подобные этюды необходимы в других случаях: когда человек не осознает, что демонстративность нелепа, смешна, уродлива, что она производит на окружающих отталкивающее впечатление. (Невротики–то как раз в глубине души это осознают, хотя далеко не всегда признаются.) Такое «несознательное» отношение к собственной демонстративности можно наблюдать при истерической психопатии и некоторых формах шизофрении. Ведя себя вычурно, шизофреник или истерик вовсе не считает, что делает что–то не должное. Напротив, ему кажется, что благодаря этому он становится более привлекательным интересным.
Скажем, девушка, отправляясь на рынок, надевает специально сшитую для этой цели юбку до пят, набрасывает на плечи цветастый платок с бахромой, вешает на руку не обычную хозяйственную сумку, а старую допотопную кошелку или привязывает к поясу берестяной туесок. Вроде бы все вполне логично. Если вы ее спросите, она вам скажет, что хочет выдержать стиль, быть «ближе к народу», да и к тому же в кошелке удобно нести картофель, а в ягодном туеске — малину. И все вроде правильно. Но чего–то слишком много, а чего–то не хватает. На чем–то поставлен излишний акцент, а что–то оставлено без внимания. Как в театре. Ведь когда мы смотрим даже вполне реалистический спектакль, мы же не путаем его с жизнью. Хотя, казалось бы, все как в жизни: события, поведение, одежда, речь, а — все равно театр!
Вот и в реальности попытка «сделать из жизни театр» выглядит, как правило, вычурно и, увы, наводит на подозрения психиатрического толка.
Интересно, что зачастую именно при серьезных, глубоких нарушениях психики (разумеется, за исключением острых, клинических случаев) демонстративность бывает менее очевидной, чем при неврозах, и ее улавливаешь только на уровне оттенков, нюансов. Наша пациентка Марина Б., девочка с уже вполне женской фигурой и вообще с опережающим ее возраст половым созреванием, была полностью поглощена «лирическими» чувствами: вздыхала о мальчике, с которым познакомилась летом в пионерском лагере, ревновала его к подружке, интересовалась только телесериалами про любовь, плакала при одном лишь упоминании о предмете своей любви и охотно делилась переживаниями о нем с кем попало. Не очень внимательному человеку эта тринадцатилетняя девочка могла показаться чувствительной до сентиментальности и открытой до беззащитности. И именно это входило в перечень жалоб со стороны ее матери. Собственно говоря, так оно и было. Так, да не совсем. Главное заключалось в другом. Во всем поведении Марины была некоторая неадекватность. Она напоминала литературный персонаж, причем не конкретный, а собирательный. Перед нами была не современная девочка, а героиня сентиментального романа конца XVIII века. Но и это еще не все! В конце концов такое бывает: смотришь на человека и думаешь, что ему естественней было бы родиться в другую эпоху. Но в Марине сама ее персонажность была нелепой. Как, впрочем, и все остальное: походка, голос, интонации, улыбка. Все это было у нее совершенно неуместно, причем всякий взрослый видел, что она не «интересничает», а просто иначе не умеет. И не понимает, чем ее поведение отличается от нормального, почему над ней смеются. Если быть совсем точными, она напоминала деревенскую дурочку, изображающую чувствительную барышню. Но она, повторяем, никого не изображала. Она была такой.
И настолько все это было трудно уловимо (хотя чувствовалось в каждом жесте, в каждой фразе), что мы толком не могли сформулировать свои выводы и объяснить матери, что именно и каким образом нужно корректировать в поведении Марины. Но чувствовали мы это буквально кожей. Как и многие другие люди, например, одноклассники Марины, которые потешались над ней, привязываясь (что характерно) к чему–то второстепенному: к одежде, к ее длинной косе, хотя и одевалась она обыкновенно, и косу в ее классе носили еще три девочки.
