настала, по-видимому, пора – как при психоаналитическом лечении – заместить результаты насильственного вытеснения плодами деятельности разума. Можно предвидеть (но едва ли следует о том жалеть), что при таком замещении дело не остановится на отказе от торжественного освящения предписаний культуры, что всеобщая ревизия последних будет для многих из них иметь своим следствием их отмену. Стоящая перед нами задача примирения людей с культурой будет на этом пути в значительной мере решена. Не следует скорбеть об отходе от исторической истины в случае принятия рациональной мотивировки культурных предписаний. Истины, содержащиеся в религиозных учениях, все равно настолько искажены и систематически маскируются, что масса людей не может признать в них правду. Это тот же самый случай, как когда мы рассказываем ребенку, что новорожденных приносит аист. Здесь мы тоже излагаем истину в символическом облачении, ибо знаем, что обозначает эта большая птица. Но ребенок того не знает, он улавливает только искажение и считает себя обманутым; мы знаем, как часто его недоверие к взрослым и строптивость бывают связаны как раз с таким впечатлением. Сказанное убеждает, что лучше прекратить манипулирование символическими масками истины и не отказывать ребенку в знании фактических обстоятельств, применительно к уровню его интеллектуального развития [83].
«Вы допускаете противоречивые высказывания, которые плохо вяжутся друг с другом. Сначала вы уверяете, будто сочинение вроде вашего совершенно безобидно – мол, никто не позволит подобным теориям лишить себя религиозной веры. Поскольку же впоследствии выясняется, что вы намерены потревожить эту веру, то уместно спросить: зачем вы, собственно, публикуете свою работу? В другом месте вы, наоборот, признаете, что опасно, даже очень опасно, если кто-то разведает, что люди больше не верят в бога. Раньше человек был сговорчивым, а теперь отбрасывает в сторону послушание заповедям культуры. Все ваши доводы, согласно которым религиозная сторона культурных запретов чревата опасностью для культуры, покоится на предположении, что верующего можно сделать неверующим, но это полное противоречие.
Другое противоречие – когда вы, с одной стороны, соглашаетесь, что не разум правит человеком, что в нас берут верх страсти и голоса влечений; с другой стороны, вы предлагаете заменить аффективные основы повиновения культуре рациональными. Как прикажете это понимать? По мне, ни первое, ни второе не верно.
Между прочим, неужели история вас ничему не научила? Подобная попытка подменить религию разумом однажды уже предпринималась официально и с большим размахом. Вы же помните о французской революции и о Робеспьере? [84] Но тогда вы должны помнить о недолговечности и жалком провале того эксперимента. Теперь сей опыт воспроизводится в России, и нам нет надобности особенно любопытствовать о том, каков будет его исход. Не кажется ли вам, что мы вправе считать человека существом, неспособным обойтись без религии?
Вы сами сказали, что религия есть нечто большее, чем навязчивый невроз. Но этой другой ее стороны вы не коснулись. Вам довольно уподобления неврозу, поскольку вы желаете избавить человечество от невроза. Что будет одновременно утрачено заодно, вас нисколько не заботит».
Видимость противоречия возникла, наверное, оттого, что я слишком поспешно излагал сложные понятия. Что ж, кое-что здесь можно поправить. Я продолжаю утверждать, что мое сочинение в одном отношении совершенно безобидно. Никто из верующих не позволит этим или подобным доводам поколебать их веру. Человек верующий хранит определенную аффективную привязанность к содержанию религии. Конечно, существует и несчетное множество других людей, которых нельзя назвать верующими в этом отношении. Они повинуются предписаниям культуры, потому что робеют перед угрозами религии, потому что боятся ее, пока вынуждены считать религию частью окружающей их действительности. Эти люди отпадают от веры, едва осознают себя вправе не признавать за верой истинного значения. Но и тут для них никакие доводы не имеют значения. Они перестают бояться религии, когда замечают, что другие тоже ее не боятся, и я уже сказал, что они узнают об упадке влияния религии даже без публикации моего сочинения.
По-моему, вы придаете чрезмерную значимость другому противоречию, в котором меня упрекаете. Люди не склонны внимать голосу разума, над ними безраздельно властвуют инстинктивные побуждения. Зачем же лишать их удовлетворения влечений, предлагая взамен выкладки разума? Конечно, люди таковы, но спросите себя, действительно ли они должны быть такими, понуждает ли их к тому сокровеннейшая человеческая природа? Может ли антропология дать краниометрический индекс [85] народа, в котором соблюдается обычай деформировать повязками головки детей с самого раннего возраста? Задумайтесь над гнетущим различием между сияющим умом здорового ребенка и слабоумием среднего взрослого. Быть может, именно религиозное воспитание во многом повинно в этом относительном помрачении? На мой взгляд, пришлось бы очень долго ожидать, прежде чем ребенок, не подверженный влиянию извне, начнет сам мыслить о боге и прочем, потустороннем этому миру. Не исключено, что его идеи приняли бы то же направление, по которому те шли у его предков, но никто не ждет, пока он разовьет эти идеи сам: религиозные учения преподносятся ему в возрасте, когда у него нет ни интереса к ним, ни способности осмыслить их важность. Верно, что двумя основными пунктами в программе сегодняшней педагогики выступают замедление сексуального развития и раннее религиозное влияние, не правда ли? Потом, когда пробудится разум ребенка, религиозные учения в его сознании уже считаются неприкосновенными. Неужели вам кажется, что для усиления мыслительной функции полезно, чтобы столь важная область оставалась закрытой в себе под угрозой адской кары? Если человек однажды уговорил себя без критики принять все нелепицы, преподносимые религиозными учениями, и впредь не замечать противоречий между ними, то слабость его ума уже не должна нас слишком удивлять. А между тем у нас нет другого средства для овладения природой наших влечений, помимо разума. Как можно ожидать от тех, кто подвластен мыслительным запретам, что они достигнут идеала душевной жизни, примата разума? Вы знаете также, что женщинам в целом приписывают так называемое «физиологическое слабоумие» [86], то есть меньшую разумность, чем мужчинам. Сам факт спорен, его истолкование сомнительно, однако один довод в пользу вторичной, благоприобретенной природы этой интеллектуальной слабости гласит, что женщины пострадали под гнетом раннего запрета направлять свою мысль на то, что их больше всего интересовало, то есть на вопросы половой жизни. Пока на человека в его молодые годы, кроме затормаживания сексуальной мысли, воздействует затормаживание религиозных и связанных с ними правовых тем [87], мы, по сути дела, не можем сказать, каков он сам по себе.
Однако умерю свой пыл и допущу возможность, что я тоже гоняюсь за иллюзией. Быть может, влияние религиозного запрета на
