убивать и удерживает за собой право совместного убийства всякого, кто переступит через этот запрет. Так со временем устанавливаются справедливость и система наказаний.
Впрочем, мы не разделяем это рациональное обоснование запрета на убийство, утверждаем, что запрет исходит от Господа. Тем самым мы беремся угадывать божественные намерения и выясняем, что Он тоже не хочет человеческого взаимоистребления. Поступая таким образом, мы наделяем культурный запрет совершенно особенной торжественностью, однако рискуем при этом поставить его исполнение в зависимость от веры в Господа. Если отступить назад, перестать приписывать божеству нашу волю и удовольствоваться сугубо социальным обоснованием, то мы и вправду расстанемся с превознесением культурного запрета (зато выведем его из-под угрозы). Взамен мы приобретем кое-что другое. Вследствие какой-то диффузии, или заразительного действия, характер святости неприкосновенности – можно даже сказать, потусторонности – с немногих важных запретов распространится на все другие культурные установления, законы и предписания. Этим последним, однако, сияние святости зачастую не подходит; мало того что они взаимно обесценивают сами себя, поскольку отражают расходящиеся до противоположности устремления разных эпох и областей, но они еще выставляют на обозрение все признаки человеческого несовершенства. Среди них легко распознать плоды близорукой робости, выражение честолюбивых интересов или следствие произвольных предпосылок. Неизбежная критика этих заповедей в нежелательной мере подрывает уважение к другим, более оправданным требованиям культуры. Поскольку самонадеянно пытаться провести разграничение между повелениями Господа и теми запретами, что восходят, скорее, к полномочиям какого-нибудь всесильного парламента или высокого должностного лица, то всего лучше, пожалуй, вообще вывести божество из игры и честно признать сугубо человеческое происхождение всех культурных установлений и предписаний. Вместе с мнимой святостью эти запреты и законы утратят тогда свою оцепенелость и неизменность. Люди смогут понять, что законы созданы не столько для их подчинения, сколько для служения их интересам, станут относиться к законам дружественнее, вместо отмены начнут стремиться к их улучшению. Это был бы важный шаг вперед по пути, который ведет к примирению с гнетом культуры.
Наше желание чисто рационально обосновать культурные предписания, то есть вывести их из социальной необходимости, внезапно наталкивается здесь на некое сомнение. Мы рассмотрели для примера возникновение запрета на убийство. Но соответствует ли нарисованная нами картина исторической истине? Увы, есть основания считать иначе, полагать, что это просто умозрительная конструкция. Мы изучали с помощью психоанализа именно этот элемент истории человеческой культуры [78] и, опираясь на результаты своего труда, вынуждены признать, что в действительности все было иначе. Даже сегодня чисто рациональные мотивы едва способны противостоять страстным влечениям; насколько же слабее они должны были быть у первобытного человека-зверя! Пожалуй, его потомки еще и сегодня без смущения убивали бы друг друга, если бы одно из тех кровавых злодеяний – убийство первобытного отца – не вызвало непреодолимой аффективной реакции с важнейшими последствиями. От нее происходит запрет «Не убий», в тотемизме затрагивавший лишь заместителя отца, а позднее распространенный на других, пусть и поныне он не соблюдается для всех без исключения.
Как показали разыскания, которые мне здесь нет надобности повторять, праотец явился первообразом божества, моделью, послужившей позднейшим поколениям для построения божественного образа. Значит, тут религиозное представление верно: божество действительно причастно к появлению запрета, все случилось под его влиянием, а не выросло из понимания социальной необходимости. Тогда и приписывание человеческой воли божеству вполне оправданно: люди знали, что сами насильственно устранили отца, и в качестве отклика на свое кощунственное преступление положили впредь уважать его волю. Так религиозное учение сообщает нам историческую истину – конечно, известным образом преображенную и затемненную; а наше рационалистическое обоснование ее отвергает.
Мы начинаем замечать, что сокровищница религиозных представлений содержит не только исполнения желаний, но и важные исторические воспоминания. Это взаимовлияние прошлого и будущего должно придавать религии поистине уникальное могущество. Хотя, возможно, аналогия поможет понять здесь и кое-что еще. Нехорошо пересаживать понятия далеко от той почвы, на которой они выросли, однако мы должны обозначить подмеченное нами сходство. О человеческом ребенке известно, что он не может успешно проделать путь своего культурного развития, если не пройдет через стадию невроза – у одних более, а у других менее отчетливую. Это происходит оттого, что ребенок не может подавить рациональной работой разума многочисленные позывы влечений, в будущем неосуществимых; он должен обуздывать актами вытеснения, за которыми, как правило, стоит мотив страха. В большинстве своем эти детские неврозы спонтанно преодолеваются по мере взросления; такова, в особенности, судьба детских навязчивых неврозов. Остальное позднее расчищается посредством психоанализа. Точно таким же образом следовало бы предположить, что человечество как целое в своем многовековом развитии впадает в состояния, подобные неврозам [79], причем по тем же самым причинам, а именно потому, что в эпохи невежества и интеллектуальной немощи оно добивается отказа от влечений, необходимого для человеческого общежития, за счет сугубо аффективных усилий. Предпосылки этих процессов напоминают вытеснения, случившиеся в доисторические времена, и долго преследуют культуру. Религию потому можно трактовать как общечеловеческий навязчивый невроз, который, подобно соответствующему детскому неврозу, коренится в эдиповом комплексе, проистекает из отношения к отцу. Соответственно, следует предположить, что отход от религии неизбежно совершится с фатальной неумолимостью процесса развития, причем сейчас мы находимся как раз в середине этой стадии. Нам в своем поведении следовало бы тогда ориентироваться на образец разумного воспитателя, который не противится предстоящим переменам, но стремится способствовать им и смягчить насильственный характер их вторжения в жизнь. Суть религии нашим уподоблением, разумеется, не исчерпывается. Если, с одной стороны, религия подразумевает навязчивые ограничения, как при индивидуальном навязчивом неврозе, то, с другой стороны, она содержит в себе целую систему иллюзий, продиктованных желанием и сопровождающихся отрицанием [80] действительности, как можно наблюдать в изолированном виде только при аменции [81], блаженной галлюцинаторной спутанности мыслей. Все это лишь сравнения, с помощью которых мы пытаемся понять социальное явление; индивидуальная патология не представляет здесь никакой полноценной помощи.
Неоднократно отмечалось (мною и особенно Т. Рейком [82]), что вплоть до мельчайших подробностей прослеживается сходство между религией и навязчивым неврозом, сколь много своеобразных черт и исторических перипетий религии можно усмотреть в этом свете. Со сказанным хорошо согласуется и то обстоятельство, что истово верующий немало защищен от опасности известных невротических заболеваний: усвоение универсального невроза избавляет его от необходимости создавать персональный невроз.
Понимание исторической ценности известных религиозных учений повышает наше уважение к ним, однако не обесценивает наш совет исключать религию при объяснении мотивировки предписаний культуры. Наоборот! Эти исторические пережитки помогают нам рассматривать религиозные учения как своего рода невротические осколки, и теперь мы вправе утверждать, что
