Приходится признать: почти всякий гений ощущает приходящую мысль как нечто не совсем принадлежащее его собственному сознанию.
Помните, как Моцарт писал: «Я тут ни при чем».
Можно вспомнить и внутренний голос Петра Ильича Чайковского, и знаменитую фразу Виктора Гюго «Бог диктовал, а я писал». Куда более развернуто высказывался Микеланджело: «Если мой тяжелый молот придает твердым скалам то один, то другой вид, то его приводит в движение рука, которая держит его, направляет и руководит им. А рука действует под давлением какой-то посторонней, захватывающей меня силы».
Альфред Шнитке признавался: «Музыка мной не пишется, а улавливается. Вроде как я имею дело не со своей работой, а переписываю чужую. Иногда это чужое отчетливо ощущается как другое «Я».
Существует потрясающая зарисовка Мопассана: «Однажды я работал за письменным столом, как вдруг дверь кабинета отворилась и в комнату вошла моя собственная фигура, села напротив, задумчиво опустив голову на руку, и начала диктовать мне, что писать. Когда я закончил и встал, видение исчезло».
Великий математик Анри Пуанкаре писал: «Я занялся изучением некоторых вопросов теории чисел, не получая при этом никаких существенных результатов и не подозревая, что это может иметь малейшее отношение к прежним исследованиям. Разочарованный своими неудачами, я поехал провести несколько дней на берегу моря и думал совсем о другом. Однажды, когда я прогуливался по берегу, мне внезапно, быстро и с мгновенной уверенностью пришла на ум мысль, что арифметические преобразования квадратичных форм тождественны преобразованиям в неевклидовой геометрии. Мысль эта явно принадлежала не мне».
Пуанкаре вспоминал, как во время бессонной ночи наблюдал свои математические представления, как бы живущие отдельно от него и сталкивающиеся как некие картинки в его сознании, пока некоторые из них, по его словам, «сами, независимо от меня, не нашли более устойчивую связь друг с другом».
Дальше он пишет: «Чувствуешь себя так, как если бы мог наблюдать собственное бессознательное в работе. Бессознательная активность частично начинала проявляться в сознании без потери своего собственного качества. В такие моменты интуитивно различаешь, что в тебе работают два эго».
Точно так же, как у Мопассана! Ведь то, что открыло дверь, и вошло, и продиктовало роман, и было тем, что Пуанкаре назвал гораздо позднее «вторым эго».
Так что же такое «второе эго»? Это «наблюдающее «Я», ведическая «параматма», которая под влиянием психического усилия вдруг на время приобретает объектные свойства, становится «альтер эго» — личностью, с которой творец может вести продуктивный диалог.
Что это — способность, которая имеется у человека будущего, или некий инстинкт, который мы потеряли, забыв о своем предназначении?
Может быть, это приступ безумия — «раскол чревного разума», как писал о шизофрении ее «крестный отец» — психиатр Э. Блейер?
Или прошлое и будущее рода человеческого смыкаются в незримое кольцо резиновой линейки, и мы должны вспомнить о гениальном сознании, вновь обрести способность, которой обладали и животные?
Резиновой линейки не существует. Это нонсенс.
Она может существовать только в нашем воображении.
Человек — это животное, имеющее способность к воображению.
Для животных воображение гибельно. Инстинкт — это программа существования, воображение — программный вирус, способный ее уничтожить.
Человек не любит эту свою способность. Он пытается создать схемы, формулы и законы своего существования, которые будут столь же эффективны, как инстинкт у животных. Мы пытаемся создать новый инстинкт — инстинкт разума.
Но попытки создать «новый рай» на Земле, принудительно обеспечив человека «социальным инстинктом», почему-то все время заканчиваются реками пролитой крови.
Мы ведь люди, а люди, в отличие от животных, — единственные живые существа, обладающие возможностью выбора между великим и ничтожным в себе. Различие между тем и другим зависит от уникальной способности человека — способности к воображению.
Когда животное оказывается в скучной ситуации, оно само становится скучным — успокаивается. Свирепейшая из птиц — ястреб — успокаивается мгновенно, когда ей на голову надевают черный колпачок. Нет сигналов из внешнего мира — нет никакого смысла проявлять активность.
Разум человека под «черным колпачком» изоляции не успокаивается, а наоборот, возбуждается. Чем выше степень сенсорной изоляции, тем активнее — до ощущения безумия — работает воображение.
У животных нет чувства времени в нашем смысле этого слова. Они не ведают прошлого, настоящего и будущего. Инстинкт — это пространство непрерывного настоящего. Цели поведения ясны, сомнения невозможны.
Только появление воображения дает возможность сомневаться.
Сомнения порождают чувство времени. Ни одно объяснение прошлого не является однозначно истинным. Ни один проект будущего не может быть однозначно успешным. В результате настоящее, в котором существовал мир животных, у человека становится эфемерным — неизмеримо малым мигом — и фактически исчезает.
Воображение создает человека — дает ему возможность придумывать цели его существования.
Врожденным, инстинктивным качеством человека является, похоже, лишь ощущение наличия цели бытия — необходимость найти смысл своего собственного, индивидуального существования. Но найти ее человек, в отличие от животного, должен сам — с помощью воображения.
Воображение порождает индивидуальную структуру интереса к жизни и позволяет в перспективе реализовать какую-то часть великой мечты о себе самом.
Мечта о себе самом... Она принадлежит нашему собственному сознанию?.. Или не только?
В прорывах гениального воображения возникает... собеседник.
Гениальным мы называем воображение, которое в глубине самого себя — в точке Розанова — встречается с разумом, знающим будущее создаваемого произведения лучше, чем сам его создатель.
Воображение позволяет вернуться к главному инстинкту бытия, но на новом уровне. Разум, который в животном мире был абсолютно авторитарной «компьютерной программой», на уровне гениальной человеческой личности превращается в ее равноправного партнера. Ведь наличие компьютерной программы подразумевает наличие программиста.
Однако само наличие этой созданной чьим-то разумом «программы» является предметом величайшего мировоззренческого спора в истории человечества. Что такое эволюция? Это процесс стихийный... или гениальный?
Когда вы совершали путешествие по лестнице эволюции, не ощутили ли вы, что появление каждой ступени — гениальной амфибии, например, — должен сопровождать какой-то сознательный разум?
Если гениальную амфибию — существо, которое первым вышло из воды и тем самым резко отличается от других существ, продолжающих жить в водной среде, — ограничить только условиями естественного отбора, то она немедленно погибнет в борьбе за существование. Вернувшись в воду, она окажется чуть менее приспособленной, чем окружающие создания. С точки зрения окружающих рыб, она беспомощный урод, то есть мясо.
Ее немедленно съедят! От гениальной амфибии не останется даже воспоминаний, не то что потомства! Ведь непримиримая война естественного отбора идет именно за возможность продолжения рода.
Гениальная амфибия не может остановиться! Она должна ползти на сушу — вперед и вперед. Но она и на суше жить еще не может... не приспособлена. Бедная гениальная амфибия и там обречена на забвение и смерть.
Как же тогда ее потомство сохранилось и завоевало сушу?
Для того чтобы выжить, гениальная амфибия должна обладать какой-то невероятной способностью немедленно, пока не съели, передать свои способности потомству. Она должна каким-то образом получить эту возможность, иначе цепочка эволюции, приведшая к появлению человека, разорвется.
Но естественный отбор — это случайный процесс. Его теория не позволяет учитывать некую силу, которая обеспечила размножение и выживание именно таких, как первая амфибия, беспомощных уродцев.
Между прочим, даже сам Дарвин не был полностью убежден, что приобретенные признаки невозможно прямо, без всяких промежуточных звеньев, передать по наследству.
Знаменитый энтомолог Жан Анри Фабр, книги которого многие из нас читали в детстве (очень жаль, что забыли), попросил однажды Дарвина объяснить поведение французской осы амо-нофилис.
Она добывает пищу для своих личинок, жаля гусеницу в нервный центр и парализуя ее. Фабр утверждал, что оса должна в совершенстве, как самурай мечом, владеть своим жалом. Если она вонзит его слишком глубоко, то гусеница погибнет. Если же жало погрузится недостаточно глубоко, то гусеница, не потеряв способности двигаться, раздавит личинок.
