Когда дело доходит до мыслей о других, мы склонны к суждениям, апеллирующим к глубинной сущности и чувству самости. Как будто внутри человека есть нечто, делающее его тем, кто он есть. Такая точка зрения объясняет некоторые удивительные убеждения.
Согласились бы вы на пересадку себе сердца убийцы? В соответствующих обстоятельствах, когда решается вопрос жизни и смерти, мне кажется, большинство людей пошли бы на это, но неохотно и с большими сомнениями. Имея возможность выбора между донором-злодеем и добродетельным донором, мы выбрали бы праведника. И дело не только в том, что злодей — злодей. Согласно распространенному убеждению очень многих, личность человека после пересадки органа может измениться. В 1999 г. британской девочке-подростку пришлось пересаживать сердце против ее воли: она боялась, что с чужим сердцем станет «другой». Говоря об этом, она выражала общую тревогу по поводу того, что с органами может передаваться и личность. Кстати говоря, пациенты, пережившие трансплантацию, нередко жалуются на психологические сложности, которые сами они объясняют личностными качествами донора, однако никаких научных данных о механизме, посредством которого такой перенос мог бы осуществляться, нет. Существует гораздо более правдоподобное объяснение, основанное на том, как мы рассуждаем о других.
Психологический эссенциализм — это представление о том, что сходную внешность и поведение людей, принадлежащих к одной категории, определяет некая внутренняя невидимая сущность или сила. В детстве мы интуитивно уверены, что у собак собачья сущность, а у кошек кошачья, потому они и отличаются друг от друга. Разумеется, разница между собаками и кошками обеспечивается генетическими механизмами, но задолго до открытий современной биологии люди думали о чем-то подобном как о сущности. Более того, греческий философ Платон говорил о внутреннем качестве, которое делает вещи такими, какие они есть на самом деле. Даже если человек не может сказать в точности, что такое сущность, тем не менее есть представление о чем-то глубинном, внутреннем и неизменном, что делает людей именно такими. В этом смысле это психологический заменитель, объясняющий членство в одной категории в противоположность другой.
Детский психолог Сьюзен Гельман из Университета Мичигана показала, что психологический эссенциализм характерен для детских рассуждений о многих аспектах живого мира. К четырем годам дети понимают, что можно вырастить щенка в помете котят, но щенок от этого не станет котом. Они понимают, что насекомое палочник, хоть и выглядит как палочка, на самом деле является насекомым. И дети, и взрослые уверены, что животные должны оставаться собой, даже если меняются внешние поверхностные их свойства. Они постепенно научаются, судя об истинной природе вещей, не останавливаться на внешних чертах, а идти глубже и дальше.
Это объясняет, почему взрослые люди с неохотой идут на пересадку органов, если считают донора плохим. У детей тоже постепенно развивается такой эссенциалистский взгляд. На вопрос, изменит ли их как-нибудь пересадка сердца, шести-семилетние (но не четырехлетние) дети отвечали, что они станут либо более дурными, либо менее, а также либо более умными, либо менее, в зависимости от соответствующих качеств донора.
Эссенциализм развивается и во взрослом состоянии, когда дело доходит до распределения окружающих по разным социальным группам. Нацисты под руководством Йозефа Геббельса были большими специалистами по пропаганде, которая демонизировала преследуемых, объявляла их неполноценными, но вообще-то можно было так сильно и не стараться. Как только мы проводим четкое различие между «мы» и «они», люди начинают считать, что все различия имеют внутренний, фундаментальный и непропорциональный характер — что «мы» и «они» различаются сущностно. Встав на эссенциалистскую позицию, мы создаем еще более глубокий уровень оправдания для своих предубеждений. Мы не хотим с «ними» соприкасаться. Мы хотим держаться обособленно. Мы смело судим о глубинных свойствах «их» натуры, потому что уверены: они дурны до мозга костей. Степень нашей убежденности в том, что внутренние качества каждого человека определяют, кто он есть, свидетельствует о предвзятости эссенциализма — систематической ошибке, которая сказывается на раннем этапе нашего развития и вновь усиливается в старости. Психолог Гил Дизендрук изучает эссенциалистские рассуждения детей, выросших в Израиле в разных социальных группах: светских евреев, сионистов и арабов-мусульман. Он выяснил, что к пяти годам дети уже используют категорию членства в группе, чтобы судить о характере других детей; эти оценки, основанные на предубеждении, с возрастом только усугубляются.
Постепенно эссенциализм воплощается в моральном кодексе, который закрепляет положение и еще сильнее разделяет людей. В биологическом смысле эссенциализм — полезный инструмент категоризации окружающего мира, но этот инструмент легко может быть испорчен теми, кто держит камень за пазухой и лелеет свои предубеждения. Примечательно, что в человеке, судя по всему, заложена эта мина: он всегда готов выдумывать эти различия и цепляться за них без всякой разумной оценки. В групповом членстве есть что-то очень автоматическое, и одним из лучших примеров стремительности любых изменений в этой системе может служить ситуация, когда мы внезапно обнаруживаем, что исключены из группы.
Однажды психолог Кип Уильямс из Университета Пердью выгуливал свою собаку в парке, неожиданно ему в спину прилетела игрушка — «летающая тарелка». Он поднял ее и запустил обратно одному из двоих игравших мужчин. Тот, к удивлению психолога, снова запустил ее Уильямсу. Вскоре тот уже вовсю играл с двумя незнакомцами. Однако эта вновь зародившаяся дружба прожила недолго. Через минуту-другую незнакомцы без всяких объяснений и прощаний вернулись к игре между собой. Уильямс почувствовал себя задетым. Его исключили из группы.
Надо сказать, больше всего Уильямса поразила собственная автоматическая реакция на это безобидное происшествие, та боль, которую он испытал, будучи отвергнутым, и скорость, с которой возникла эта реакция. Он почувствовал себя по-настоящему униженным, но после этого случая у него появилась замечательная идея. Он разработал компьютерную игру под названием Cyberball, в которой двое виртуальных участников перекидывались мячом; при этом компьютер, как в той памятной ситуации, время от времени включал ненадолго в игру нового игрока (испытуемого), а затем неожиданно исключал его из игры. При этом игрок чувствовал себя отвергнутым. Кроме того, он ощущал физическую боль, и ее можно было зарегистрировать. Когда взрослый человек участвовал в этой игре, лежа в МРТ-аппарате, и его исключали, у него в мозгу активировалась передняя поясная кора — область, связанная с физической болью. Его чувства были серьезно задеты. Но больно бывает не только тогда, когда тебя исключают из группы; человек испытывает боль и тогда, когда делает больно другим. Недавнее исследование, построенное примерно по той же методике, показало, что человек, вынужденный изгонять кого-то из группы, тоже страдает. Человек, которого вынуждали не обращать внимания на другого — того, с кем он только что играл, испытывал сильную неловкость. Нам не нравится, когда нас заставляют кого-то игнорировать.
Эксперименты с Cyberball показывают, как легко вызвать социальное страдание, но почему социальный остракизм оказывается столь болезненным? Большинство болевых реакций призваны предупредить организм о том, что ему нанесен или вот-вот будет нанесен какой-то вред. Одна из гипотез звучит так: социальная изоляция настолько губительна, что у человека в процессе эволюции даже появился механизм регистрации опасности такой изоляции. Эта опасность воспринимается как боль. Она призвана запустить механизмы подражания и восстановить положение в группе, грозящей нас отвергнуть. Как только опасность остракизма становится очевидной, мы активируем весь свой социальный шарм и изо всех сил стараемся понравиться. Мы становимся особенно дружелюбными и просто горим желанием оказать услугу любому члену группы. Мы можем стать угодливыми, во всем соглашаться с другими членами группы и заискивать перед ними, даже если они откровенно не правы.
Это первоначальная реакция на остракизм, но, если все попытки вернуться в группу потерпят неудачу, поведение человека принимает угрожающий оборот. У многих попытки вновь войти в группу сменяются в этих обстоятельствах агрессией против нее. Эта агрессия была экспериментально исследована в варианте шокового эксперимента Милгрэма, в котором испытуемые были уверены, что включают болезненный шум, чтобы наказывать других участников. При этом их просили самих установить начальный уровень шума (от 0 до 110 дБ), а перед выбором говорили, что по мере усиления шум вызывает все большие страдания и что 110 дБ — это максимум. Если перед началом эксперимента некоторые его участники (на самом деле подсадные утки, действовавшие по договоренности с экспериментатором) затевали с настоящим испытуемым ссору и как будто исключали его из группы, он в отместку назначал для них более болезненный уровень шума. Если же испытуемый не воспринимал остальных как группу, уровень шума назначался более скромный.
