Ознакомительная версия.
Но сама сдача как раз и заключалась в первую очередь в отказе от суверенитета и в исполнении директив, полученных из Вашингтона. И Ельцин делал то, что ему говорят. В итоге мы не стали жить, как на Западе, а стали, к общему «удивлению» тогдашних элит, жить гораздо хуже, чем при последних днях СССР. В тот момент, когда правящие элиты стали догадываться, что их обманули, на повестке дня, в порядке очередности, уже стоял вопрос о распаде России, то есть о начале фактического отделения территориальных кусков, начиная с Чечни, далее Северный Кавказ, Юг России и т. д. В этот момент сработал скорее инстинкт самосохранения, нежели рассудочное стремление к державности и укреплению страны — если страна распадётся, где мы будем властвовать, где будем красть, «пилить», откуда вывозить? И тут появился Путин, который предложил и так уже обеспокоившимся элитам не кончать жизнь самоубийством, а остановиться на краю пропасти — перестать зависеть от внешней логики и начать действовать самостоятельно, то есть «суверенно». Так впервые после многих лет сдачи и отступления встал вопрос о суверенитете и его важности для самосохранения.
Последующие годы ушли на то, чтобы прежде всего самим себе доказать, что суверенитет — это ценность, что он нам нужен, и отказаться от него мы не можем. Размышления эти происходили под громкий «вой» с Запада, который тоже заметил, что Россия перестала ему подчиняться и сделала заявку на суверенность. Аргумент был только один — раз не подчиняетесь главной и величайшей демократии мира, значит, вы против демократии вообще. Противопоставление было столь же очевидным, сколь и надуманным: либо демократия, тогда слушайтесь нас, либо суверенитет. Или — или. Казалось бы, выбор в пользу суверенитета должен был означать отказ от демократии, но она далась нам слишком дорогой ценой — распадом империи, всеобщим обнищанием, демографическим провалом, чтобы так легко от неё отказаться. Отказаться нельзя сохранить! Где запятая? И вот тут возникла следующая мысль, прямо по Достоевскому: «оба лучше».
Путин сказал — демократии бывают разные. Это был первый шаг, после которого в обществе и элитах начался мыслительный процесс: сначала вопрос о самосохранении, ответом на который стал суверенитет. Дальше декларация о реальном суверенитете поставила вопрос о демократии. Стали думать о демократии и поняли, что демократия бывает разной. Так, методом сложения — суверенитета, который нам необходим для выживания, и демократии, за которую заплачена высокая цена, а значит, жалко, к тому же у нас может быть своя, а не американская, — общество и власть получили суверенную демократию. На тот момент теорема была доказана.
По большому счёту, для масс, как выясняется, самое главное, — это личное благосостояние и стабильность. А всё это возможно обеспечить лишь путём сохранения суверенитета, ибо его потеря отбросит страну обратно в кошмар ельцинизма, откуда мы только-только с таким трудом выкарабкались. Поэтому суверенная демократия — это, конечно, хорошо, её можно показывать Западу, чтобы не «орали». Но лучше бы как-то вообще без демократии. Ведь любая демократия в России — это прежде всего вседозволенность. А кому у нас всё дозволено? Правильно, чиновникам, ворам и хапугам от власти. А ещё демократия, как ни крути, связана с вседозволенностью в деятельности различных НКО, подтачивающих, как позже выяснилось, именно суверенитет. Таким образом, «суверенная демократия» оказалась в наших условиях, несмотря на все декларации, довольно двусмысленным идеологическим конструктом и стала, что продемонстрировали дальнейшие события, лишь поводом для атаки на сложившуюся путинскую модель со стороны окружения пришедшего к власти Медведева. Не случайно «неожиданно» вернувшийся Путин сделал-таки окончательный выбор в пользу суверенитета, отбросив баласт «демократии», раз уж в России она носит исключительно деструктивный характер.
Путин имел легитимную возможность остаться
Снова и снова вспоминая историческое выступление Владимира Путина на Мюнхенской конференции, наделавшее много шума на Западе, нужно отметить, что даже несмотря на столь авангардное содержание самой речи, Путин опоздал с ней минимум на семь лет. В этом выступлении Путин впервые сослался на слова генерального секретаря НАТО, который ещё в начале 90– х гг. гарантировал России, что блок не будет расширять свои границы дальше Западной Германии. И в этой связи непонятно, почему Путину понадобилось семь лет, чтобы заметить расхождение реальности с этими декларациями. Даже после распада Югославии, ещё при Ельцине, было очевидно, что НАТО не собирается останавливаться. Но Россия не уставала повторять, что не видит ничего страшного во вступлении в НАТО суверенных стран бывшего соцлагеря из Восточной Европы. А вот после того, как о скором вступлении в НАТО объявила Грузия, после того, как американский радар собрались устанавливать в Чехии, Польше, а потом и на Украине, российским властям, видимо, стало действительно страшно. Многие вещи можно было предотвратить одной лишь декларацией о том, что Россия имеет свои политические и геостратегические интересы не только в странах постсоветского пространства, но и в странах Восточной Европы, ранее принадлежавших к нашему военному лагерю. Но мы даже формально этого не заявили. К сожалению, Путин опомнился довольно поздно, многие процессы приняли тяжелую форму. Геополитическая болезнь России слишком сильно запущена, и сейчас требуется уже хирургическое вмешательство, особенно после удара США по Украине. Если бы Путин хотя бы декларировал сферу стратегических интересов России в начале своего правления в 2000 г., многих осложнений, в том числе украинских, можно было бы избежать.
После произнесения мюнхенской речи недоумение вызывало одно — почему, заявив о начале хирургического вмешательства в запущенный процесс восстановления российского геополитического влияния на постсоветском пространстве и в Восточной Европе, Путин неожиданно, уже взявшись за скальпель, вдруг бросил всё, сняв халат и предоставив проведение операции другому? То есть сначала он привязал себя к месту лидера России, сделав далеко идущие геополитические заявления, но уже в десятикратно более жёстком формате, чем это было семь лет до этого, а затем отказался от власти. Казалось бы, никакой последовательности. Бросить все начинания и уйти?
Все свои первые 8 лет Путин отпирался от третьего срока, но, собравшись уходить, поставил страну в жёсткие рамки — даже не оставшись на президентском посту в тех обстоятельства, в которых он оказался после мюнхенской речи, он просто вынужден был остаться «у дел». В любом виде. После Мюнхена на Путина с надеждой смотрели не только российские, внутренние элиты, но и элиты тех государств, которые не согласны с однополярным миром. Путин не зря сказал о том, что лидеры некоторых западных стран просили его остаться, учитывая переходный период и специфику сложившейся ситуации. Президент «демократической» Америки Рузвельт правил четыре срока, продлив полномочия. Де Голль также увеличивал свой срок пребывания у власти. А ведь это все «демократические» страны. Путин имел легитимную возможность остаться у власти, полученную им от народа, от элит. Но он остался верен своему слову. Однако машина геополитического реванша уже была им разогнана в полную силу, и когда за рулём у неё оказался другой, уже поздно было тормозить. Россия осуществила то, что озвучил Путин в Мюнхене, и что она должна была осуществить — вернулась в историю в августе 2008. Хотя формально это сделал уже не Путин.
Возможна ли в России демократическая модель диктатуры?
Понятие суверенитета в России возникло в тот момент, когда наше общество вплотную подошло к необходимости решения вопроса преемственности сложившегося курса, который был обозначен и проявлен в период управления страной Владимиром Путиным. От содержательного наполнения этого концепта зависит будущее страны. Она же была призвана решить главную для власти проблему — сохранения преемственности. Существует крайне высокий уровень легитимности, выраженный в поддержке населением того курса, который реализует нынешняя администрация. Но здесь мы упираемся в проблему легальности — как законодательно сохранить и продлить нынешний политический курс, общие контуры которого сложились из необходимости восстановления полноценного суверенитета и сохранения завоеванной ценой разрушения СССР демократии, без которой сегодня никто уже не мыслит своего существования?
Дабы сразу отмести обвинения в нецивилизованных методах, свойственных российскому «дремучему» политическому сознанию, обратимся за разрешением сложившейся тупиковой комбинации к трудам известного германского юриста Карла Шмитта, который, разбирая вопрос популярности того или иного политического деятеля в народе и проблемы его правовой легализации, юридически описывает такой исторически существовавший европейский правовой институт власти как диктатура. В своих трудах Шмитт утверждает, ссылаясь на традиционные европейские юридические формы: «Диктатура — есть мудрое изобретение Римской республики. Диктатор — должность введенная, чтобы в дни опасности имелась сильная верховная власть». Именно о сильной верховной власти грезит сегодня русский народ в окружении других народов, т. е. население России — носитель суверенитета согласно Конституции, то есть — суверен. И именно сильная власть является гарантом консенсуса нынешних элит. В Римской республике диктатор избирался в «условиях жесточайшей нужды», что особенно ярко подтверждается ситуацией, связанной с Украиной.
Ознакомительная версия.
