направил пациента для обследования его кишечника, был достаточно благоразумен, чтобы объяснить нарушение как функциональное или даже психически обусловленное и воздержаться от назначения серьезных лекарств. Впрочем, ни его назначения, ни предписанная диета пользы не принесли. В годы аналитического лечения спонтанного стула не было (за исключением тех неожиданных влияний). Больного удалось убедить, что любое более интенсивное воздействие на упрямый орган только ухудшило бы состояние, и он довольствовался тем, что один или два раза в неделю добивался опорожнения кишечника при помощи клизмы или слабительного.
При обсуждении нарушений работы кишечника я отвел более позднему болезненному состоянию пациента больше места, чем это входило в план настоящей работы, посвященной его детскому неврозу. Для этого решающее значение имели две причины: во-первых, симптоматика кишечника, в сущности мало изменившись, перешла из детского невроза в более поздний и, во-вторых, при окончании лечения ей досталась главная роль.
Известно, какое значение для врача, анализирующего невроз навязчивости, имеет сомнение. Оно является самым сильным оружием больного, предпочтительным средством его сопротивления. Благодаря этому сомнению также и наш пациент, отделываясь почтительным безразличием, мог годами противиться всем стараниям терапии. Ничего не менялось, и не находилось способа его убедить. Наконец мне стало понятным значение расстройства кишечника для моих целей; оно представляло частицу истерии, которая обычно отыскивается в основе невроза навязчивости. Я пообещал пациенту полное восстановление деятельности его кишечника, благодаря этому обязательству сделал его недоверие явным, а затем получил удовлетворение, видя, как исчезает его сомнение, когда кишечник, словно истерически пораженный орган, начал «соучаствовать» в работе и в течение нескольких недель восстановил свою нормальную функцию, которая так долго была нарушена.
Теперь вернусь к детству пациента, в то время, когда фекалии не могли иметь для него значения денег.
Нарушения работы кишечника появились у него очень рано, прежде всего – наиболее часто встречающееся и совершенно нормальное для ребенка недержание кала. Но мы, безусловно, будем правы, если отвергнем патологическое объяснение этих самых ранних конфузов и увидим в них лишь доказательство намерения не допустить того, чтобы помешали или воспрепятствовали получить удовольствие, связанное с функцией опорожнения. Большое удовольствие от анальных острот и выставления напоказ, которое обычно соответствует естественной простоте иных классов общества, сохранилось у него и после начала более позднего заболевания.
В то время, когда с ними жила английская гувернантка, неоднократно случалось, что он и няня были вынуждены делить спальню ненавистной воспитательницы. Няня с пониманием констатировала тогда, что именно в эти ночи он делал в постель, чего обычно уже не случалось. Он этого совсем не стыдился; то было выражением упрямства по отношению к гувернантке.
Год спустя (в 4½ года), в период страха, случилось так, что днем он испачкал штаны. Он ужасно стыдился и плакал, когда его чистили: он не может так больше жить. Стало быть, со временем что-то изменилось, и на след этого нас навело прослеживание его жалобы. Оказалось, что слова: «Он не может так больше жить» – он повторил за кем-то другим. Однажды [105] мать взяла его с собой, когда провожала на станцию посетившего ее врача. По пути она жаловалась на свои боли и кровотечения и произнесла те же слова: «Я не могу так больше жить», не ожидая, что ребенок, которого она вела за руку, сохранит их в памяти. Жалоба, которую, впрочем, он бесчисленное множество раз повторял во время своей более поздней болезни, следовательно, означала идентификацию с матерью.
Вскоре в памяти появилось недостающее по времени и содержанию связующее звено между этими двумя событиями. Однажды в самом начале его периода страха случилось так, что обеспокоенная мать велела принять меры предосторожности, чтобы уберечь детей от дизентерии, вспыхнувшей поблизости от имения. Он справился, что такое дизентерия, и, когда услышал, что при дизентерии находят кровь в стуле, очень испугался и стал утверждать, что и в его испражнениях имеется кровь; он боялся умереть от дизентерии, но после обследования его удалось убедить, что он ошибся и ничего не нужно бояться. Мы понимаем, что в этом страхе пыталась утвердить себя идентификация с матерью, о кровотечениях которой он слышал во время беседы с врачом. Во время своей последующей попытки идентификации (в 4½ года) он позабыл про кровь; он уже себя не понимал, ошибочно полагал, что стыдится, и не знал, что содрогается от страха смерти, который, однако, недвусмысленно выдал себя в его жалобе.
Мать, у которой болела нижняя часть живота, тогда вообще тревожилась за себя и за детей; вполне вероятно, что его боязливость наряду с ее собственными мотивами опиралась на идентификацию с матерью.
Но что же означала идентификация с матерью?
Между дерзким использованием недержания кала в 3½ года и ужасом перед ним в 4½ года находится сновидение, с которого начался его период страха и которое дало ему задним числом понимание пережитой в 1½ года сцены [106] и разъяснение роли женщины при половом акте. Напрашивается мысль также и изменение в его отношении к дефекации связать с этим великим переворотом. Дизентерией, очевидно, для него называлась болезнь, на которую, как он слышал, жаловалась мать и с которой нельзя жить; он считал, что мать больна не женской, а кишечной болезнью. Под влиянием первичной сцены ему открылась причина, что мать стала больной из-за того, что с ней совершал отец [107], и его страх иметь кровь в стуле, быть таким же больным, как мать, был отрицанием идентификации с матерью в той сексуальной сцене – тем же отрицанием, с которым он пробудился от сна. Но страх был также доказательством того, что в последующей переработке первичной сцены он поставил себя на место матери, завидовал ее отношениям с отцом. Органом, в котором могла проявиться эта идентификация с женщиной, пассивная гомосексуальная установка к мужчине, была анальная зона. Нарушения функции этой зоны теперь приобрели значение нежных женственных побуждений и сохранили его также и во время более позднего заболевания.
В этом месте мы должны выслушать возражение, обсуждение которого может во многом способствовать прояснению внешне запутанного положения вещей. Ведь нам пришлось предположить, что в процессе сновидения он понял, что женщина кастрирована, что вместо мужского члена у нее рана, которая служит половому сношению, что кастрация является необходимым условием женственности и что из-за этой грозившей потери он вытеснил женскую установку к мужчине и в страхе проснулся от гомосексуальных мечтаний. Как уживается это понимание полового сношения, это признание вагины с выбором кишечника для идентификации с женщиной? Не покоятся ли кишечные симптомы, вероятно, на более старом, полностью противоречащем страху
