— и вот вторая важнейшая задача защиты и экспертизы Марка — провести своего рода моральную переоценку субъекта. То есть нужно представить Генриетту Корнье как моральную личность, глубоко отличную от совершенного ею поступка, и показать, как проявляется в этом поступке болезнь, как она вспыхивает подобно метеору в несомненном и постоянном моральном сознании обвиняемой. Тут, опять-таки разыгрывая те же самые элементы и признаки, защитники и психиатр говорят следующее. Когда Генриетта Корнье сказала после содеянного: «Это заслуживает смерти», — о чем это свидетельствовало? Да, это свидетельствовало о том, что ее моральное сознание — то, что она, так сказать, вообще моральный субъект, — оставалось неприкосновенным. Она совершенно ясно осознавала законную характеристику и самое достоинство своего поступка. Как моральная личность она оставалась прежней, и поэтому ее поступок не может быть вменен ей как моральной личности — или, другими словами, как юридическому субъекту, то есть как субъекту, которому можно вменять преступные деяния. Таким же образом, взяв знаменитые слова «вы могли бы стать свидетелем», защитники и Марк, хотя главным образом защитники, основываясь на различных показаниях г-жи Белон, матери девочки, указали на то, что в действительности г-жа Белон не слышала, как Генриетта Корнье сказала: «Идите отсюда, вы могли бы стать свидетелем». Она слышала, как та сказала: «Идите отсюда, вы станете свидетелем». А если Генриетта Корнье сказала именно «вы станете свидетелем», это, конечно же, не значит: «Идите отсюда, ведь я не хочу, чтобы случившемуся были свидетели»; это значит: «Идите отсюда, вызовите полицию и сообщите, что совершено ужасное преступление». Отсутствие этого «бы» в словах обвиняемой становится доказательством того, что ее моральное сознание было совершенно безукоризненным. Одни усматривают в словах «вы могли бы стать свидетелем» признак циничного здравомыслия, а другие видят в словах «вы станете свидетелем» признак того, что моральное сознание сохранилось, осталось, в некотором смысле, ненарушенным в результате преступления.
Таким образом, в анализе защитников и заключении Марка мы имеем следующее: болезненное состояние, безукоризненное моральное сознание, не нарушенное ничем поле моральности, своего рода этическую трезвость. Но в таком случае, как только Марк и защитники представляют эту трезвость как фундаментальный элемент невиновности и невменяемости деяния Генриетте Корнье, им, как вы понимаете, приходится как-то преобразовать механизм безосновательного поступка, переистолковать понятие безосновательного поступка. Ведь этот безосновательный, то есть бессмысленный, поступок должен иметь некие ресурсы, позволяющие переступить барьеры, воздвигаемые безукоризненным моральным сознанием Генриетты Корнье. И вот мы имеем дело уже не с бессмысленным поступком, а, скорее, с поступком, бессмысленным на определенном уровне, тогда как на другом уровне в этом же поступке, посредством которого были поколеблены, преодолены, а значит, и просто отброшены все моральные барьеры, следует усмотреть некую энергию, внутренне присущую его абсурдности, некую динамику, которую он несет в себе и которая движет им. Следует признать наличие внутренне присущей ему силы. Другими словами, анализ защитников и анализ Марка подразумевают, что, если обсуждаемый поступок действительно уклоняется от механики интересов, то уклоняется он от нее постольку, поскольку движим особой динамикой, способной опрокинуть всю эту механику. И когда защита берется за знаменитую фразу Генриетты Корнье «я знаю, что это заслуживает смерти», суть проблемы выясняется окончательно. Ведь если Генриетта Корнье, только что совершив свой поступок, смогла сказать: «Я знаю, что это заслуживает смерти», — то разве это не свидетельствует о том, что ее, равно как и всякого индивида, заинтересованность в жизни оказалась недостаточно сильной, чтобы поставить заслон этой потребности убивать, этому влечению к убийству, этой внутренней динамике, что толкнула ее на убийство? Все, на чем держалась экономика уголовной системы, оказывается поколеблено и едва ли не подорвано этой динамикой, ибо в фундаментальных принципах уголовного права от Беккариа до Уголовного кодекса 1810 г. было заложено: если понадобится выбирать между смертью некоего индивида и своей собственной смертью, всякий предпочтет отказаться от смерти врага, лишь бы сохранить свою жизнь. Но имея дело с человеком, который решает убить другого, не являющегося даже его врагом, ясно сознавая, что тем самым он подвергает смертельной опасности самого себя, разве мы не сталкиваемся с некоей совершенно особой динамикой, которую беккарианская механика, идеологическая, кондильяковская механика интересов XVIII века постичь не в силах? Мы вступаем тем самым в совершенно новое поле. Фундаментальные принципы, которыми диктовалось исполнение карательной власти, попадают под шквальный огонь вопросов и возражений, оказываются обезоружены, оспорены, подточены, подорваны существованием этой глубоко парадоксальной динамики безосновательного поступка, отметающего коренные интересы всякого индивида.
Так в защитительной речи адвоката Фурнье и в экспертизе Марка открывается если еще не понятийное поле, то, во всяком случае, целая новая область, пусть пока и расплывчатая. Марк, медик, употребляет в своем заключении такие выражения, как «непреодолимый зов», «непреодолимое пристрастие», «почти непреодолимое влечение», «властная склонность, происхождение которой нам неведомо», или говорит, что Генриетту Корнье непреодолимо влечет к «кровавым деяниям». Такова его характеристика происшедшего. Как же далеко позади осталась та механика интересов, что служила каркасом уголовной системы. Фурнье, адвокат, говорит о «странном воздействии на Генриетту Корнье, о котором она сама сожалеет», об «энергии некоей необузданной страсти», о «необычайной движущей силе, неподвластной регулярным законам человеческой организации»; он говорит о «твердой, непоколебимой уверенности, которая, не останавливаясь, идет до конца», о «поработившем все силы Генриетты Корнье воздействии, которое властно руководит всеми без исключения мономанами» [200]. Думаю, вам понятно, что все эти обозначения, вся эта серия наименований, терминов, определений и т. д., призванных обозначить динамику непреодолимого, вертится вокруг одного феномена, прямо названного в тексте, — вокруг инстинкта. Фурнье говорит о «варварском инстинкте», Марк говорит об «инстинктивном поступке» и об «инстинктивном влечении». Инстинкт упоминается в экспертном заключении, инстинкт упоминается в защитительной речи, но, я бы сказал, упоминается непродуманно. Еще не продуманно, — иначе и быть не может, иначе и быть не могло, ибо в общепринятом психиатрическом дискурсе того времени нет ничего, что позволило бы дать наименование этому совершенно новому предмету. Поскольку безумие было фундаментально связано с заблуждением, иллюзией, бредом, с ложным представлением и неповиновением правде, а именно так было в начале XIX века, в этом дискурсе еще не находилось места инстинкту как нейтральному динамическому элементу. Он мог быть упомянут, однако он не был выстроен и продуман как понятие. Вот почему Фурнье и Марк, едва заикнувшись об инстинкте, едва его обозначив, неизменно стремятся укоренить его, переопределить его, в известном смысле растворить его в презумпции бреда, поскольку бред в это время, то есть в 1826 г., все еще является конститутивным признаком безумия или, во всяком случае, главным его атрибутом. Марк прямо говорит об этом в связи с только что упомянутым им инстинктом, самостоятельную и слепую динамику которого он подметил в действиях Генриетты Корнье.
