вопрос: «Что было бы, доктор, если бы вы умерли первыми и вашей жене случилось бы вас пережить?» «О, для нее это было бы ужасно, – сказал он, – она бы так страдала!» На это я ответил: «Посмотрите сами, доктор: она избежала этих мучений, и именно вы избавили ее от них. Но вот ваша плата за это: вы живы и оплакиваете ее». Не проронив ни слова, он пожал мне руку и спокойно вышел из кабинета. Страдание перестает быть таковым, когда обретает смысл – например, смысл жертвы, как в описанном случае.
Конечно, это не терапия в прямом смысле. Во-первых, отчаяние не болезнь, и, во-вторых, я не мог изменить участь доктора, вернув ему жену. Но, по крайней мере, мне удалось изменить его отношение к неумолимой судьбе. Теперь он хотя бы видел смысл в своих страданиях. Логотерапия настаивает на том, что люди руководствуются не поисками удовольствия или бегством от боли, а тем, чтобы найти смысл в жизни. Таким образом, мы убеждаемся, что человек готов страдать, если убежден, что его страдания имеют смысл.
Как учит логотерапия, свобода человека не в том, чтобы отменять обстоятельства, а в том, как относиться к ним. Следовательно, позиция по отношению к страданию означает проявление свободы. Поступая так, человек, по сути, преодолевает мир и свое затруднительное положение. Позвольте мне привести в пример собственный опыт – первые дни пребывания в концлагере Освенцим. Шансы выжить там были не более одного к двадцати. Казалось, даже рукопись книги, которую я спрятал в пальто, мне никак не спасти. Это была первая версия моей книги «Доктор и душа: введение в логотерапию» [46], которую позже, в 1955 году, опубликовало в переводе на английский нью-йоркское издательство Альфреда Кнопфа. В концлагере мне пришлось сдать одежду вместе с рукописью. Таким образом, я должен был преодолеть потерю своего духовного ребенка и столкнуться с вопросом: не делает ли эта утрата бессмысленной мою жизнь? Вскоре я получил ответ на свой вопрос. В обмен на мои вещи мне дали лохмотья заключенного, которого уже отправили в газовую камеру; в кармане я нашел страницу, вырванную из молитвенника на иврите. В нем содержалась главная иудейская молитва «Шма Исраэль» [47], призывающая: «Возлюби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всеми силами твоим». Я истолковал эту находку как побуждение сказать жизни «да», несмотря на все уготованные испытания, будь то страдания или даже смерть. Я решил, что существование, смысл которого сводится только к возможности опубликовать рукопись, в итоге ничего не стоит. Так в этой единственной странице, заменившей мою многостраничную рукопись, я увидел символическое воззвание отныне жить своими мыслями, а не просто излагать их на бумаге.
Далее я хочу вспомнить еще один случай:
Мать двоих мальчиков попала в мою клинику после попытки суицида. Один из ее сыновей из-за детского церебрального паралича передвигался только в инвалидном кресле, а другой совсем недавно умер – ему было всего одиннадцать лет. Мой коллега, доктор Коцоурек, пригласил эту женщину присоединиться к терапевтической группе. Он проводил групповой сеанс психодрамы, и я вошел в комнату как раз в тот момент, когда эта женщина рассказывала свою историю. Не в силах пережить потерю сына, она бунтовала против судьбы и попыталась покончить жизнь самоубийством вместе с другим сыном. Но именно этот болезненный мальчик удержал ее от суицида. Для него жизнь оставалась значимой. Почему же его мать не видела в ней смысла? И как мы могли помочь его найти?
Я спросил другую женщину из группы, сколько ей лет. Она ответила, что ей тридцать, но я возразил: «Нет, сейчас вам не тридцать, а восемьдесят и вы лежите на смертном одре. Вы вспоминаете свою жизнь – жизнь, в которой были финансовый успех и высокое положение, но детей у вас нет». Затем я предложил ей представить, что бы она чувствовала в такой ситуации. «Что вы думаете об этом? Что скажете себе?» Позвольте мне процитировать ее ответ с кассеты, на которой записан сеанс: «О, я вышла замуж за миллионера. У меня была легкая жизнь, я купалась в роскоши. Да, я хорошо пожила! Я флиртовала с мужчинами. Дразнила их! Но теперь мне восемьдесят, и детей у меня нет. Теперь, в старости, я оглядываюсь назад и не могу понять, для чего все это было. На самом деле должна сказать: моя жизнь сложилась неудачно!»
Затем я попросил мать обездвиженного мальчика представить себя в такой же ситуации. Снова обратимся к записи: «Я хотела иметь детей, и это желание исполнилось. Один сын умер, другого же, инвалида, отправили бы в интернат, если бы я сняла с себя заботу о нем. Пусть он болен и беспомощен, но это мой мальчик. И поэтому я старалась сделать его жизнь по возможности полной, я воспитала сына хорошим человеком, – тут она расплакалась, но потом продолжила: – Что касается меня, я могу спокойно оглянуться на свою жизнь: я уверена, что моя жизнь была наполнена смыслом, который я изо всех сил старалась осуществить. Я сделала все возможное – да, все возможное – для сына. Моя жизнь не была неудачной!» Анализируя прожитое как бы со смертного одра, она вдруг смогла увидеть во всем смысл – смысл, в котором отразились даже ее страдания. Она поняла: даже короткая жизнь, как у ее умершего мальчика, бывает настолько богатой и наполненной радостью и любовью, что становится гораздо более значимой, чем жизнь длиной в восемьдесят лет.
Через правильный и праведный путь страдания человек выходит за пределы успеха и неудачи, которыми принято измерять все в современном деловом мире. Бизнесмен как бы передвигается между этими полюсами. Однако Homo patients [48] возвышается над этим измерением; он движется между полюсами смысла и отчаяния, лежащими на линии, перпендикулярной полюсам успеха и неудачи. Что я имею в виду? Можно наслаждаться жизнью, полной удовольствий и власти, и все же оказаться в плену ощущения ее окончательной бессмысленности.
Просто вспомните первую пациентку, чью воображаемую оценку жизни я привел выше. В то же время возможно обратное, когда в безнадежной ситуации человек все-таки находит в себе силы осуществить смысл. Лишенный богатства и здоровья, он тем не менее желает и способен страдать – ради дела, которому предан, ради любимого человека или Бога. Вспомните вторую пациентку, которую я цитировал. Правда, материалистам такое достижение покажется глупой помехой. Оно понятно только в рамках схемы, представленной выше.
Через свою свободу человек способен не только отстраниться от мира, но и от себя самого. Другими словами, человек может занять определенную позицию по отношению к самому себе: как существо, наделенное духом, он волен выбирать, как относиться к своему психологическому состоянию. Эту специфически человеческую способность к самоотстранению хорошо иллюстрирует такая история. Во время Первой мировой войны еврейский военный врач в австрийской армии сидел рядом с полковником, когда началась ожесточенная стрельба. Полковник решил поддразнить доктора и сказал: «Еще одно доказательство того, что арийская раса превосходит семитскую! Тебе страшно, правда?» «Конечно, страшно, – ответил тот. – Но кто кого превосходит? Если бы вы, мой дорогой полковник, боялись так же, как я, вы бы уже давно сбежали». Страх и тревога как таковые не в счет. Важны не сами факты, а наше отношение к ним. Это касается и аспектов нашей внутренней жизни.
Специфическая человеческая способность к самодистанцированию мобилизуется также с помощью специальной логотерапевтической техники, которую я назвал «парадоксальной интенцией». Замечательных результатов в ее применении добился Ханс Герц, клинический директор больницы Коннектикут-Вэлли [49]. Здесь уместно сослаться на профессора Твиди, который в своей книге о логотерапии пишет, что она «в отличие от многих других видов психотерапии, называемых экзистенциальными, имеет четко выраженную терапевтическую процедуру» [50].
Сегодня реализовать свободу иногда мешает то, что я называю калечащим пандетерминизмом – данное понятие широко распространено в психологии [51]. Врачебный пандетерминизм играет на руку фатализму пациента, что только усиливает невроз [52]. Так, бытует мнение, что религиозная жизнь человека полностью обусловлена его ранним детским опытом и на его представление о Боге влияет образ отца. Чтобы получить более точную информацию об этой взаимосвязи, я поручил персоналу Венской поликлиники протестировать пациентов, приходивших на прием в течение дня. Опрос показал, что у двадцати трех пациентов образ отца был положительным, у тринадцати – отрицательным. Но только шестнадцать человек с позитивным
