что погибло, видимо, одновременно с Моисеем, то есть некоторых положений Моисеевой религии, бывших неприемлемыми для большинства его современников.
Однако особенностью встретившегося нам в этой связи факта является то, что эти предания не ослабевали со временем – они становились по прохождении веков все мощнее, внедрялись в более поздние переработки официальных сообщений и в конце концов оказывались достаточно сильными, чтобы решающим образом влиять на мысли и деятельность народа. Впрочем, на вопрос, какие предпосылки делают возможным такой результат, у нас пока что нет ответа.
Этот факт настолько удивителен, что мы чувствуем себя вправе остановиться на нем еще раз. В нем заключено решение нашей проблемы. Еврейский народ отказался от дарованной ему Моисеем религии Атона и обратился к почитанию другого бога, мало чем отличавшегося от Ваала соседних народов. Никаким последующим усилиям не удалось замаскировать такое постыдное обстоятельство. Но Моисеева религия не пропала бесследно, сохранились некие воспоминания о ней – возможно, в виде завуалированного и искаженного предания. И это предание о великом прошлом продолжало действовать исподволь, со временем оно приобретало все большую власть над душами людей и в конце концов добилось преобразования бога Яхве в Моисеева бога и снова возродило к жизни учрежденную несколько столетий назад, а затем отвергнутую религию Моисея. То, что давно забытой традиции удалось оказать весьма мощное воздействие на психику народа, – отнюдь не привычное нам представление. Тут мы оказываемся в области психологии масс, где чувствуем себя не особенно комфортно. Мы выискиваем подходящие аналогии, факты, по крайней мере, со сходной природой, пусть даже из других областей исследования. Думается, таковые нам удастся найти.
Во времена, когда у евреев наметился возврат к Моисеевой религии, греческий народ вступил во владение удивительно богатыми сокровищами родоплеменных сказаний и мифов о героях. Предположительно в IX или VIII веке до н. э. возникли два гомеровских мифа, черпающих свой материал из этого набора легенд. С позиций наших сегодняшних психологических воззрений можно было бы задолго до Шлимана и Эванса задаться вопросом, откуда греки взяли весь тот материал легенд, который Гомер и великие аттические драматурги перерабатывали в своих шедеврах. Ответ должен был бы звучать так: вероятнее всего, этот народ пережил в своей глубокой древности период необыкновенного блеска и расцвета культуры, сгинувшей в какой-то исторической катастрофе, о которой сохранилось только смутное предание. Затем археологические раскопки подтвердили эту гипотезу, которую ранее наверняка объявили бы слишком рискованной. В результате была обнаружена великолепная минойско-микенская культура, закончившаяся в материковой Греции еще, видимо, до 1250 г. до н. э. У греческих историков более позднего времени практически отсутствуют ссылки на нее. Разве только упоминания о времени, когда критяне господствовали на море, о царе по имени Минос, о его дворце Лабиринте. И это все, ничего больше от нее не осталось, кроме преданий, воссозданных поэтами.
Народные эпосы есть и у других народов – скажем, у немцев, индусов, финнов. Обязанность историков литературы исследовать, правомерно ли видеть в качестве причин их возникновения те же предпосылки, что и у греков. Полагаю, что такое исследование принесет положительный результат. Установленное нами условие таково: часть их древнейшей истории, непосредственно примыкающая к их появлению, должна представляться содержательной и грандиозной, по возможности еще и героической, но оставшейся очень далеко позади, принадлежащей к столь отдаленным временам, что последующим поколениям она известна только в виде смутного и далеко не полного предания. Вызывает удивление то обстоятельство, что в качестве вида искусства эпос в более поздние времена угасает. Вероятно, это объясняется тем, что больше не воспроизводятся его предпосылки. Старый материал оказался исчерпан, а что касается всех последующих событий, то место предания заняло летописание. Самые великие героические деяния наших дней неспособны вдохнуть жизнь в эпос. Впрочем, уже Александр Великий имел право жаловаться, что не обрел своего Гомера.
Давно минувшие времена обладают огромной, зачастую загадочной, притягательностью для фантазии людей. Недовольные своим настоящим, а это случается довольно часто, они обращаются к прошлому и уж на этот раз надеются, что сумеют осуществить никогда не угасающую мечту о Золотом веке [94]. Вероятно, он все еще находится под очарованием своего детства, которое в их далеко не беспристрастной памяти отображается как время безмятежного блаженства. Когда от прошлого остаются только неполные и расплывчатые воспоминания, которые мы называем преданием или традицией, оно становится особенно привлекательным для художника, так как в этом случае ему предоставлена свобода заполнять пробелы памяти сообразно прихотям собственного воображения и создавать картину времени, которую он собрался воспроизвести соответственно своим целям. Можно даже утверждать, что чем неопределеннее становится предание, тем больше оно подходит художнику. А стало быть, нам не следует удивляться важности предания для поэзии, к тому же аналогия с предпосылками эпоса склоняет нас к принятию довольно странной гипотезы, предполагающей, будто у евреев предание о Моисее стало тем, что преобразовало культ Яхве в духе старой Моисеевой религии. Но два этих случая в остальном весьма различны. Результатом первого становится поэзия, результатом второго – религия, и тут мы предполагали, что она была под действием предания воспроизведена с точностью, которую, конечно же, вряд ли увидишь на примере эпоса. Таким образом, в нашей памяти осталось еще немало того, что оправдывает поиск подходящей аналогии.
В. Аналогия
Единственная удовлетворительная аналогия специфического процесса, обнаруженного нами в религиозной истории евреев, была найдена в далекой, казалось бы, от нее области, но оказалась весьма подходящей, чуть ли не тождественной. В этой аналогии нам снова встречается феномен латентности, появляются непонятные, требующие разъяснения проявления и предпосылки ранее забытого переживания. А кроме того – свойство навязчивости, овладевающее психикой вместе с упрочением логического мышления, свойство, которое не принимается в расчет при возникновении эпоса.
Эта аналогия встречается в психопатологии при возникновении невроза, а значит, в области, принадлежащей к индивидуальной психологии, тогда как религиозные явления следует, конечно же, причислять к психологии масс. Далее обнаруживается, что эта аналогия не так уж специфична, как казалось поначалу; более того, она соответствует скорее некоей исходной предпосылке.
Ранее пережитые, а позднее забытые впечатления, которым мы придаем весьма важное значение в этиологии неврозов, мы называем травмами. Видимо, пока остается нерешенным вопрос, правомерно ли видеть причину неврозов вообще в воздействии травмы. Вопреки этому напрашивается возражение, что не всегда в предыстории невротичного индивида удается отыскать очевидную травму. Зачастую приходится скромно констатировать, что перед нами нет ничего, кроме необычной, аномальной реакции на события и требования, с которыми сталкиваются все индивиды и ими перерабатываются или изживаются иным, называемым нормальным способом. А в тех случаях, где для объяснения не располагают ничем, кроме наследственных или конституционных предрасположенностей, люди, понятное дело, пытаются заверить,
