однако можно предположить, что тогдашнему поклоннику Яхве так же редко приходило в голову отрицать существование богов Ханаана, Моава, Амалика и т. д., как и существование веривших в них народов.
Монотеистическая идея, вспыхнувшая благодаря Эхнатону, опять погрузилась во мрак и еще долгое время вынуждена была пребывать во тьме. Находки на острове Элефантин, находящемся прямо перед первыми порогами Нила, предоставили поразительные сведения: на протяжении столетий там существовала еврейская военная колония переселенцев, и в ее храме наряду с главным богом Йахве поклонялись двум женским божествам, называемым одним именем Анат-Йахве. Правда, эти евреи были оторваны от родины и из-за этого не принимали участия в ее религиозном развитии. Правительство персидского царства (V в. до н. э.) сообщало им сведения о новых культурных предписаниях Иерусалима [92]. Возвращаясь к более древним временам, мы вправе утверждать, что бог Яхве, определенно, не был похож на бога Моисея. Атон был пацифистом, как и его представитель на Земле, по сути, его прототип, фараон Эхнатон, пассивно взиравший, как разваливается созданная руками его предков мировая держава. Для народа, собравшегося насильственно завладеть новыми территориями для расселения, Яхве подходил гораздо больше. А все достойное поклонения в боге Моисея вообще заметно превосходило понимание примитивных человеческих масс.
Я уже говорил и охотно ссылался в этом отношении на согласие с другими авторами, что центральным фактом в религиозной истории евреев стала утрата богом Яхве его собственных главных черт и все большее сходство со старым богом Моисея Атоном. Правда, сохранялись и серьезные различия, которые кое-кто с первого взгляда был склонен переоценивать, но они легко объяснимы. Атон начал доминировать в Египте в счастливую эпоху устойчивого благополучия, и, даже когда империя зашаталась, его почитатели сумели отринуть все невзгоды и покинуть страну, славя его творения и наслаждаясь ими.
Судьба принесла еврейскому народу ряд тяжелых испытаний и мучительных наблюдений, его бог стал жестоким и непреклонным, да еще и гневливым. Он сохранил главное свойство универсального бога – править всеми странами и народами, но тот факт, что его почитание перешло от египтян к евреям, проявился в дополнении о том, что евреи – его избранный народ, чьи особые обязанности повлекут за собой в конечном счете и специфическое воздаяние. Наверное, народу нелегко было совместить веру в то, что ему отдает предпочтение всевогущий бог, с горестными испытаниями своей злосчастной судьбы. Впрочем, не стоит заблуждаться: чтобы заглушить сомнения в боге, люди заметно усиливали чувство собственной виновности, а в конечном счете ссылались, видимо, «на неисповедимые пути Господа», как верующие поступают и сегодня. Кого-то, может, и удивляло, что бог насылает все новых и новых насильников (ассирийцев, вавилонян, персов), которые порабощают народ и жестоко с ним обращаются, но могущество бога видели в том, что все эти злобные враги, в свою очередь, сами оказывались побежденными, а их царства исчезали напрочь.
Наконец по трем важным пунктам более поздний бог евреев стал равен старому богу Моисея. Первый и наиболее важный момент: он действительно оказался признан единственным богом, рядом с которым немыслим никто другой. Монотеизм Эхнатона был глубоко усвоен целым народом. Более того, народ оказался настолько привязан к этой идее, что она стала ядром его духовной жизни, не оставив ему никаких других интересов. Народ и ставшее править им жречество в этом отношении были едины, но если деятельность жрецов сводилась к совершенствованию обрядов почитания бога, то это противоречило мощным устремлениям народа, пытавшегося вновь вернуть к жизни два других поучения Моисея о своем боге. Голоса пророков возвещали, что бог отвергает устаревшие обряды и жертвоприношения, а требует лишь веры в него и жизни согласно истине и справедливости. И, превознося простоту и святость жизни в пустыне, они явно находились под влиянием идеалов Моисея.
Теперь самое время затронуть вопрос, есть ли необходимость вообще говорить о влиянии Моисея на окончательное формирование иудейского представления о боге, не удовольствоваться ли допущением спонтанного продвижения к более высокой духовности в растянувшемся на столетия развитии культурной жизни. О возможности подобного объяснения, которое положило бы конец всем нашим загадкам, следует высказать два соображения. Во-первых, оно ничего не объясняет. Такие же ситуации у определенно очень высокоодаренного греческого народа привели не к монотеизму, а к размыванию политеистической религии и к началу философского мышления. Насколько нам удалось понять, монотеизм в Египте появился в качестве побочного продукта империализма, бог стал отображением фараона, неограниченно правившего гигантской мировой державой. У евреев же политическое состояние было исключительно неблагоприятным для перехода от идеи бога отдельного народа к идее универсального вседержителя. И откуда у этого крошечного и слабосильного народа появилась дерзость выдавать себя за самого любимого ребенка великого Господа? Вопрос появления монотеизма у евреев таким образом либо остается без ответа, либо довольствуется известным замечанием, что именно в этом выразился особенный религиозный гений этого народа. Гений же, как известно, непостигаем и не предполагает вопрошаний, а посему не следует привлекать его для объяснения раньше, чем откажут все иные решения [93].
Далее мы сталкиваемся с тем фактом, что еврейские летописания и историография указывают нам подходящий путь, без малейших колебаний утверждая и на этот раз не вступая в противоречие с самими собой, что идея единственного бога была дарована народу Моисеем. Если и есть возражение против достоверности этого тезиса, то оно заключается в том, что жреческая обработка имеющегося у нас текста явно объясняет деятельностью Моисея слишком многое. Наставления вроде ритуальных предписаний, несомненно относящиеся к более поздним временам, выдаются за заветы Моисея с очевидным намерением упрочить их авторитет. Естественно, это дает нам поводы для подозрения, но их недостаточно, чтобы отвергнуть подобные утверждения вовсе, ведь более глубокие мотивы такого преувеличения явно лежат на поверхности. Жреческое описание стремится установить преемственность между временем его создания и предшествующей ему эпохой Моисея. Оно-то как раз склонно отрицать выделенный в качестве особенно удивительного тот факт истории иудаизма, что между Моисеевым законодательством и более поздней религией евреев зияет провал, который сначала заполнялся культом Яхве и лишь со временем исчезал. Всевозможными средствами жрецы оспаривали наличие этого процесса, хотя его историческая достоверность безусловно установлена, так как даже при той специфической обработке, которой подвергался библейский текст, в нем с избытком сохранилось данных, которые это доказывают. Жреческая интерпретация пыталась проделать нечто похожее на действие искажающей тенденции, превратившей бога Яхве в бога праотцев. Если учитывать этот мотив «Жреческого кодекса», нам трудно будет отвергнуть утверждение веры, что действительно Моисей даровал своим евреям идею монотеизма. Согласие с этим дается нам тем легче, поскольку мы способны объяснить, откуда к Моисею пришла эта идея, которую еврейские жрецы,
