Ознакомительная версия.
Мана-личность обладает, с одной стороны, высшей мудростью, с другой – высшей волей. Благодаря осознанию лежащих в основе этой личности содержаний мы сталкиваемся с тем, что знаем несколько больше, чем другие, но, с другой стороны, хотим еще большего, чем другие. Это неприятное родство с богами, как известно, настолько сразило бедного Ангелуса Силезиуса, что он очертя голову бросился назад из своего сверхпротестантизма в самое лоно католической церкви, минуя сомнительную промежуточную инстанцию лютеранства, к сожалению, в ущерб своему лирическому дарованию и психическому здоровью.
И все же Христос, а после него Павел, судя по многим признакам, боролись с теми же самыми проблемами. Мейстер Экхарт, Гете в «Фаусте», Ницше в «Заратустре» вновь в некоторой степени привлекли наше внимание к данной проблеме. Гете и Ницше пытались сделать это с помощью идеи мастерства и господства, первый через фигуру колдуна и безжалостного человека воли, который заключает союз с дьяволом, второй – через образ высшего человека и совершенного мудреца, который не знает ни Бога, ни дьявола. Ницшеанский человек одинок, каким был и он сам, – невротичный, финансово зависимый, безбожный и не мирской. Это, конечно, не идеал для реального человека, имеющего семью и вынужденного платить налоги. Ничто не в силах отнять у нас реальности этого мира; нет никакого волшебного пути. Ничто не в силах исключить из нашего опыта и воздействий бессознательного. Или философ-невротик докажет нам, что у него нет невроза? Он не сможет доказать это даже себе. Поэтому мы с нашей душой стоим, очевидно, посредине между мощными воздействиями изнутри и снаружи и каким-то образом должны воздавать дань и тому, и другому. Мы можем делать это лишь в меру наших индивидуальных способностей. Поэтому нам следует думать о самих себе – не о том, что мы обязаны, а о том, что мы можем и что должны.
Таким образом, растворение мана-личности путем сознательной ассимиляции ее содержаний ведет нас естественным путем назад, к нам самим, как сущему и живому Нечто, которое зажато между двух картин мира с их смутно угадываемыми потенциями. Это «нечто» нам чуждо, но все же необычайно близко, оно совсем наше, но все же неузнаваемо, – виртуальный центр столь таинственного устройства, способного заявить обо всем на свете – родстве с животными и богами, кристаллами и звездами, не повергая нас в изумление, даже не возбуждая нашего осуждения. Это Нечто и впрямь требует гораздо большего, хотя у нас под рукой нет ничего, чем можно было бы противостоять таким требованиям. Так что будет гораздо мудрее прислушаться к этому голосу.
Я назвал данный центр самостью. С рациональной точки зрения самость – не более чем психологическое понятие, конструкция, служащая для выражения неведомой нам сущности, непостижимой как таковой, ибо она превосходит все наши познавательные возможности, что явствует уже из самого ее определения. С равным успехом ее можно было бы назвать «богом в нас». Начала всей нашей психической жизни, кажется, уму непостижимым образом зарождаются в этой точке, и все высшие и окончательные цели, кажется, сходятся на ней. Этот парадокс неустраним, как всегда, когда мы пытаемся охарактеризовать нечто превосходящее возможности нашего разума.
Я надеюсь, внимательному читателю уже достаточно ясно, что самость имеет столько же общего с Эго, сколько Солнце с Землей. Они не взаимозаменяемы. Речь также не идет ни об обожествлении человека, ни о развенчании Бога. То, что пребывает по ту сторону нашего понимания, в любом случае находится за пределами досягаемости. Поэтому когда мы используем понятие бога, то просто формулируем определенный психологический факт, а именно независимость и суверенность определенных психических содержаний, выражающих себя в их способности препятствовать нашей воле, навязываться сознанию и влиять на наши настроения и поступки. Пожалуй, вызовет негодование мысль о том, что необъяснимое настроение, нервное расстройство или даже порочное поведение являются, так сказать, проявлением Бога. Но как раз для религиозного опыта было бы непоправимой потерей, если бы такие (даже сами по себе скверные вещи) искусственно исключались из числа автономных психических содержаний. Когда от таких вещей отделываются объяснением, что это, мол, «не что иное, как», то это – апотропаический эвфемизм[158]. Они от этого просто вытесняются, и тем самым, как правило, достигается лишь мнимая выгода, несколько видоизмененная иллюзия. Личность от этого не обогащается, а лишь беднеет и подавляется. То, что современному опыту и познанию представляется дурным или, по меньшей мере, бессмысленным и лишенным ценности, на более высокой ступени опыта и познания может оказаться источником блага, причем, естественно, все зависит от того, как человек справится со своими семью дьяволами. Если объявить ее бессмыслицей, то это равноценно лишению личности соответствующей ей тени, а без нее личность утрачивает свою форму. Живому «облику» нужна глубокая тень, чтобы выглядеть пластично. Без тени личность остается двухмерным фантомом или более или менее благовоспитанным ребенком.
Здесь я ссылаюсь на проблему, гораздо более значительную, которую вряд ли можно выразить несколькими простыми словами вроде нижеследующих: человечество по своей психологической сути все еще пребывает в состоянии детства – ступени, через которую невозможно перескочить. Подавляющее большинство все еще нуждается в авторитете, руководстве и законе. С этим фактом нельзя не считаться. Павловское преодоление закона выпадает на долю лишь тому, кто научился на место совести ставить душу. Лишь очень немногие способны к этому. («Много званных, но мало избранных».) И эти немногие ступают на такой путь лишь из внутренней необходимости, чтобы не сказать – нужды, ибо путь этот узок, как лезвие бритвы.
Понятие Бога как автономного психического содержания делает Бога моральной проблемой, а это, как признают многие, весьма неудобно. Но если этой проблемы не существует, то и Бог будет нереальным, ибо тогда он никак не сможет повлиять на нашу жизнь. Тогда он станет или привидением исторического понятия, или философской сентиментальностью.
Если не рассматривать идею «божественного» совсем, а говорить лишь об автономных содержаниях, то, при всей корректности в интеллектуальном и эмпирическом отношениях, будет упущена та интонация, которая психологически необходима. Используя понятие божественного бытия, мы даем соответствующее выражение своеобразной манере и способу, с помощью которых мы переживаем воздействия автономных содержаний. Можно было бы воспользоваться и словом «демоническое» при условии, что у нас где-то не спрятан еще один конкретный Бог, в точности соответствующий нашим желаниям и представлениям. Наши интеллектуальные колдовские трюки не помогут нам создать реального Бога по нашему велению – наивно было бы полагать, будто мир приноравливается к нашим ожиданиям. Поэтому когда мы снабжаем работу автономных содержаний атрибутом «божественный», то тем самым признаем их относительно превосходящую силу. Это и есть та превосходящая сила, которая во все времена принуждала человека измышлять самое невероятное и даже принимать величайшие страдания, чтобы воздать должное этим воздействиям. Эта сила так же реальна, как голод и страх смерти.
Самость можно охарактеризовать как своего рода компенсацию за конфликт между внутренним и внешним. Такая формулировка, видимо, пригодна, поскольку самость имеет свойство какого-то результата, достигнутой цели, чего-то, что осуществляется лишь постепенно и становится ощутимым после многих усилий. Так что, среди прочего, самость – еще и наша жизненная цель, ибо она самое завершенное выражение той судьбоносной комбинации, которая называется индивидуальностью, полным расцветом не только одного индивида, но и группы, в которой каждый вносит свою лепту в целое.
Ощущение самости как чего-то иррационального, неопределимо-сущего, чему не противостоит и не подчиняется Эго, но к чему оно просто привязано и вокруг чего оно в некотором смысле вращается, как Земля вокруг Солнца, приводит нас к цели индивидуации. Я употребил слово «ощущение», чтобы подчеркнуть тем самым апперцептивный характер отношений между Эго и самостью. В этом отношении нет ничего известного, ибо мы не в состоянии высказаться о содержаниях самости. Единственным содержанием самости, о котором нам что-то известно, является Эго. Индивидуированное Эго ощущает себя объектом неизвестного и превосходящего субъекта. Мне кажется, что психологическая констатация подходит здесь как будто к своему пределу, так как идея самости сама по себе – уже трансцендентный постулат, который хотя и может быть психологически оправдан, но не может быть научно доказан. Такой шаг за пределы науки есть безусловное требование психологического развития, которое я пытался изобразить, поскольку без этого постулата я толком не знал бы, как описать эмпирические психические процессы. Поэтому самость может претендовать, по крайней мере, на уровень гипотезы, аналогично гипотезе о структуре атома. И даже если мы не можем выйти здесь за пределы образа, то все же он представляется не менее жизненным и властным, а его толкование совершенно превосходит мои возможности. Я вовсе не сомневаюсь в том, что это некий образ, и притом такой образ, в котором мы все находимся.
Ознакомительная версия.
