Такого рода негативные, контрпродуктивные или деструктивные верования демотивируют людей или программируют на поведение, которое вредит организации и снижает ее эффективность. Заметив в компании такие верования, руководители должны попытаться их изменить.
Но это легче сказать, чем сделать.
Обычно консультанты по корпоративной культуре сначала пытаются прояснить причинно-следственную связь между нежелательными сценариями поведения и стоящими за ними верованиями. Разобравшись, как такие верования возникли и каким целям они могли когда-то служить, руководство организации может признать их былую правдивость или ценность, даже доказывая при этом, что они больше не ценны и не полезны. Живые истории, показывающие, какой ущерб наносят вредные верования, тоже помогают их развенчать. Для распространения новых, более конструктивных верований можно вербовать агентов влияния — тех сотрудников, к которым прислушиваются у офисного кулера.
Чтобы повторять и закреплять новые мантры, используются внутрикорпоративные документы, события и инициативы. Лидеры коллектива выступают ролевыми моделями, показывая словами и делами собственную приверженность новой вере и при этом отрекаясь от старой. Сотрудников, очевидно живущих по новой вере, отмечают и награждают. На свободные вакансии отбирают кандидатов, которые разделяют новые верования или готовы их принять.
Возможно, вы заметили некоторые параллели между процессом модификации корпоративной культуры и сектантскими техниками промывания мозгов, описанными Кэтлин Тейлор. Решающая разница в том, что наемные работники в корпорации имеют возможность не принимать новых верований или вообще уйти; здесь не бывает изоляции, а намерения владельцев бизнеса в целом благие. Конечно, можно вообразить и корпорацию с тираническими порядками, где в процессе смены культурной модели применяют элементы промывания мозгов, но большинство тех, которые видел я, вполне гуманны. Вместе с тем перемонтировать верования ближних — тонкое искусство, требующее великой осторожности и ответственности.
Толкователи веры
Если вы видели репортаж о событиях 11 сентября 2001 г., изучали историю Крестовых походов или слышали о религиозных конфликтах в Кашмире, Мьянме, Сирии или любом из множества других, вы не усомнитесь в том, что религиозные верования влияют на поведение людей. Менее заметны, но гораздо более обычны акты милосердия, филантропии, прощения и заботы, вдохновленные такими верованиями. Вера диктует поступки.
При этом последователи одного учения могут разделять его основные постулаты, но довольно серьезно не сходиться в деталях. Они придерживаются разных правд об их общей вере. Все христиане признают непорочное зачатие, смерть на кресте и воскресение Иисуса, но расходятся в вопросах пресуществления и природы Троицы. Буддисты сходятся в Четырех благородных истинах о страдании, но не сходятся в том, каком путем лучше всего достигать нирваны. Все мусульмане соглашаются, что Мухаммед был последним пророком, но спорят о его полноправных наследниках.
Неудивительно, что христианство генерирует конкурирующие верования, ведь в Библии предложено четыре версии жизнеописания Иисуса — написанные разными авторами, в разные времена, для разных читателей. Евангелия не мыслились как объективный репортаж: это выборочные рассказы — истории, авторы которых по своему умыслу помещают в фокус разные события, разные моральные и идеологические принципы и в каких-то случаях противоречат друг другу. Иисус объявляет себя Богом в Евангелии от Иоанна, но такого нет ни у Матфея, ни у Марка, ни у Луки. Нагорная проповедь из Матфея — содержащая ряд важнейших идей христианства — у Луки перенесена на «ровное место» и вовсе не описана у Марка и Иоанна. Иуда поцелуем предает Христа у Марка, но не у Иоанна; у Матфея он вешается на осине, но в Деяниях (написанных Лукой) он погибает, упав и распоров чрево. Такова правда Евангелий.
Но даже там, где в священном тексте есть лишь один рассказ о событии или излагается одна моральная позиция, остается простор для разных толкований, особенно в применении к общественным явлениям или технологиям, не существовавшим во время написания этого текста. Проповедует ли Коран гендерное равенство? Запрещает ли Библия аборты? На эти вопросы священные тексты не дают ясных ответов. Символический и аллегорический язык еще сильнее затуманивает смысл написанного. А ведь от того, какую правду решают извлечь из священных книг, зависит выбор и поведение миллиардов людей.
Изучая юриспруденцию в Лондоне в конце XIX в., Мохандас Ганди познакомился с английским переводом «Бхагавадгиты». Ганди было 19 лет, и до тех пор он ни разу не заглядывал в священные тексты индуизма. Человек, которому предстояло стать духовным отцом независимой Индии, в юности был бунтарем, ел мясо, пил алкоголь и волочился за женщинами. «Гита» — разговор между принцем Арджуной и Кришной (инкарнацией верховного бога Вишну) — стала для него откровением. «Некоторые из ее стихов, — писал Ганди в автобиографии, — оставили глубокий след в моем сознании и до сих пор звучат у меня в ушах». Эта книга тоже вдохновила его на кампанию ненасильственного гражданского протеста. «Сегодня “Гита” — не просто моя Библия или мой Коран, — говорил Ганди в 1934 г., — она — больше, она — моя мать»9. Он посвятил много времени переводу этого памятника на язык гуджарати.
«Фрагмент из “Бхагавадгиты” показал мне, как могут и должны применяться вечные принципы ниспровержения ненависти любовью и неправды правдой», — писал Ганди в письме к борцу за независимость Индии Балу Гангадхару Тилаку10.
На первый взгляд это кажется поистине странным, ведь «Гита» — вовсе не манифест пацифизма. Бóльшую ее часть составляют убедительные доводы в пользу войны.
Место действия «Гиты» — боевая колесница на поле сражения, где сошлись два воинства. Принц Арджуна, великий воин, не хочет участвовать в войне за наследство, где ему придется сражаться против собственной семьи и друзей. «Гнуснейшее из убийств, братоубийство!» — восклицает он. Кришна убеждает его сражаться: это воинский долг Арджуны и он всего лишь орудие смертоносной воли богов.
Так поднимайся! Добудь себе славу!
Царством, врагов перебив, наслаждайся!
Их ведь заранее всех поразил Я:
будь лишь оружьем Моим, славный лучник! [32]
Трудно помыслить более побудительный призыв к битве. И он имеет действие. К концу повествования Арджуна поднимает оружие и готов вступить в сражение, где падут почти все его участники. Именно «Гиту» цитировал Роберт Оппенгеймер, размышляя о первом испытании ядерной бомбы в пустыне штата Нью-Мексико: «И вот я стал Смертью, разрушителем миров».
Как же Ганди увидел в «Гите» разговор о правде и любви? Он усмотрел в декорациях поля сражения метафору внутренней брани, которую ведем мы все. Арджуне пришлось сражаться — не буквально, а образно, — как приходится сражаться каждому из нас. Для Ганди сражением была ненасильственная борьба за независимую Индию, которая объединит все веры. Главное послание «Гиты» оказалось не о войне, а о непривязанности к плодам собственных трудов: совершенно нормально быть довольным хорошо сделанной работой, но главное — делать работу хорошо, не зацикливаясь на результате. Для Ганди непривязанность логически вела к вере в ненасилие.
Он даже о «Махабхарате» — колоссальной поэме, насквозь пропитанной кровью, в которой «Гита» образует лишь один эпизод, — сказал так: «Наперекор индуистским ортодоксам я считал, что эта книга написана, чтобы доказать бессмысленность войны и насилия»11.
Неудивительно, что другие толковали «Гиту» совсем иначе. Такие как Тилак видели в ней чисто индуистский текст, одобряющий насилие как орудие справедливой борьбы — против хоть британских колонизаторов, хоть мусульманских соседей. В начале XX столетия у индийских борцов за независимость, оказавшихся в британской тюрьме, «Гита» была самым популярным чтением. Одним из таких был Лала Ладжпат Рай, писавший, что повеление Кришны «взять оружие и поставить на карту жизнь» обязует всех индийцев, не щадя своей жизни, бороться против британского владычества12. По мнению этих людей, «Гита» одобряет насилие, если прибегающие к нему не жаждут «плода от своих трудов».
