мужское течение, которое следует назвать нормальным, с сексуальной целью генитальной организации, судьбы которого заполняют период до его более позднего заболевания. Оно непосредственно связано со сценой с Грушей, заимствовало у нее навязчивый, приступообразно возникающий и исчезающий характер влюбленности и должно было бороться с торможениями, происходившими из остатков инфантильных неврозов. Вместе с насильственным прорывом к женщине он в конце концов приобрел полную мужественность; отныне он стал придерживаться этого сексуального объекта, но радости от обладания не испытывал, ибо сильная, теперь уже полностью бессознательная склонность к мужчине, сосредоточившая в себе все силы более ранних фаз, снова и снова отвлекала его от женщины и в интервалах заставляла преувеличивать зависимость от женщины. Приступая к лечению, он пожаловался, что не может «отцепиться» от женщины, и вся работа была направлена на то, чтобы раскрыть ему бессознательное отношение к мужчине. Его детство, если свести это к формуле, характеризовалось колебанием между активностью и пассивностью, его пубертат – борьбой за мужественность, а период его заболевания – борьбой за объект мужского стремления. Повод к его заболеванию не подпадает ни под один «тип невротического заболевания», которые мне удалось объединить как частные случаи «отказа» [129], и таким образом обращает внимание на пробел в этом ряду. Он обессилел, когда органическое поражение гениталий пробудило его страх кастрации, нанесло убыток его нарциссизму и заставило его отказаться от ожидания благосклонного отношения к нему судьбы. Стало быть, он заболел вследствие нарциссического «отказа». Эта чрезмерная сила его нарциссизма полностью соответствовала другим признакам заторможенного сексуального развития, а именно что его гетеросексуальный любовный выбор при всей своей энергии сконцентрировал в себе очень мало психических устремлений и что гомосексуальная установка, во многом близкая к нарциссизму, с такой вязкостью утвердилась у него в качестве бессознательной силы. Разумеется, при таких нарушениях психоаналитическое лечение не может добиться моментального перелома и согласования с нормальным развитием; оно может только устранить препятствия и сделать пути проходимыми, чтобы жизненные влияния смогли дать развитию лучшие направления.
В качестве особенностей его психической сущности, которые были раскрыты психоаналитическим лечением, но не были далее прояснены и на которые, соответственно, нельзя было непосредственно повлиять, я сопоставлю: уже упомянутую вязкость фиксации, чрезвычайное развитие амбивалентных наклонностей и, как третью черту конституции, которую можно назвать архаической, – способность сохранять рядом друг с другом дееспособными самые разные и противоречивые либидинозные катексисы. Постоянное колебание между ними, благодаря которому, по-видимому, долгое время были исключены разрешение и прогресс, преобладало во всей картине болезни позднего периода, которой я здесь мог лишь слегка коснуться. Вне всякого сомнения, это была черта, характерная для бессознательного, но распространившаяся у него на процессы, которые стали сознательными; но она проявлялась только в результатах аффективных импульсов, в чисто логических сферах он, скорее, демонстрировал особую сноровку в отыскании противоречий и несовместимостей. Таким образом, его душевная жизнь производит на нас такое же впечатление, какое на него производит древнеегипетская религия, которая становится для нас столь непостижимой из-за того, что наряду с конечными продуктами она сохраняет ступени развития, оставляет самых древних богов и значения бога вместе с самыми новыми, располагает на поверхности то, что в ходе развития других религий становится глубинным образованием.
Теперь я довел до конца то, что хотел сообщить об этом случае болезни. Еще только две из многочисленных проблем, которые он поднимает, кажутся мне заслуживающими особого упоминания. Первая касается филогенетически привнесенных схем, которые, подобно философским «категориям», обеспечивают размещение жизненных впечатлений. Мне хочется отстаивать точку зрения, что они являются осадками истории человеческой культуры. Эдипов комплекс, охватывающий отношение ребенка к родителям, принадлежит к их числу или, вернее, является самым известным примером этого рода. Там, где переживания не укладываются в унаследованную схему, происходит их переработка в фантазии, труд которой было бы безусловно полезно проследить в деталях. Именно эти случаи пригодны для того, чтобы доказать нам самостоятельное существование схемы. Мы часто можем заметить, что схема берет верх над индивидуальным переживанием, как, например, в нашем случае, когда отец становится тем, кто кастрирует и кто угрожает детской сексуальности, несмотря на обратный в остальном эдипов комплекс. Другое ее воздействие состоит в том, что нянька занимает место матери или с нею сливается. Противоречия между переживанием и схемой, по-видимому, поставляют богатый материал для детских конфликтов.
Вторая проблема находится недалеко от этой, но она несравненно более важная. Если принять во внимание отношение семилетнего ребенка к реактивированной первичной сцене [130], более того, если вспомнить лишь о гораздо более простых реакциях 1½-годовалого ребенка при переживании этой сцены, то будет сложно отмести точку зрения, что к этому у ребенка причастно своего рода трудноопределимое знание, нечто похожее на подготовительную работу к пониманию [131]. В чем это может состоять, у нас нет никакого представления, мы располагаем лишь прекрасной аналогией с далеко идущим инстинктивным знанием у животных.
Если бы также и человек обладал таким инстинктивным знанием, то не пришлось бы удивляться, что оно касалось бы прежде всего процессов сексуальной жизни, хотя никоим образом оно не может быть ограничено только ими. Это инстинктивное было бы ядром бессознательного, примитивной душевной деятельностью, впоследствии низлагавшейся и перекрывавшейся разумом человечества, который оно должно приобрести, но очень часто, быть может у всех, сохраняет способность притягивать к себе высшие душевные процессы. Вытеснение было бы возвратом к этой инстинктивной ступени, и, таким образом, человек расплачивался бы способностью к неврозу за свое великое новоприобретение, а возможностью неврозов доказывал бы существование более ранней инстинктивной первой ступени. Значение же ранних детских травм состояло бы в том, что они поставляют этому бессознательному материал, который оберегает его от истощения последующим развитием.
Я знаю, что похожие мысли, подчеркивающие наследованный, филогенетически приобретенный момент в душевной жизни, высказывались с различных сторон, более того, я полагаю, что им были слишком готовы отвести место в психоаналитической оценке явлений. Они кажутся мне допустимыми только в таком случае, если психоанализ, соблюдая инстанционный порядок движения, нападет на следы унаследованного, пробравшись через все наслоения индивидуально приобретенного [132].
«Фрагмент анализа одного случая истерии».
[Дополнение, сделанное в 1923 году: ] С тех пор благодаря работам Лу Андреас-Саломе, А. Штерке, Ф. Александера и др. учение о комплексе кастрации претерпело дальнейшее развитие. Утверждалось, что младенец уже тогдашнее отлучение от материнской груди должен ощущать как кастрацию, то есть как потерю важной, причисляемой к своей собственности части тела, что регулярную отдачу стула он не может
