Ознакомительная версия.
Дефицит эмоционального самораскрытия интеллектуально развитые мальчики компенсируют повышенной философской рефлексией, обсуждением вопросов о смысле жизни. Юношеский вопрос «кто я?» подразумевает оценку не только и не столько своих наличных черт, сколько перспектив и возможностей: кем я стану, что случится со мной в будущем, как и зачем мне жить? На эти вопросы нет однозначных ответов. Обостренное чувство необратимости времени соседствует в юношеском сознании с нежеланием замечать его течение, с ощущением, что время остановилось. По мнению Эрика Эриксона, чувство «остановки времени» означает психологический возврат к детскому состоянию, когда время еще не существовало в переживании и не воспринималось осознанно. Подросток может попеременно чувствовать себя то очень юным, даже совсем маленьким, то чрезвычайно старым, все испытавшим. «Не правда ль, кто не стар в осьмнадцать лет, тот, верно, не видал людей и свет…»
Постоянная тема подростково-юношеской рефлексии – «Мы и взрослые». Конечно, возрастное «Мы» существует и у младших детей. Но ребенок, как правило, принимает различие двух миров, детского и взрослого, и то, что отношения между ними неравноправны, как нечто бесспорное, само собой разумеющееся. Подростки с этим не согласны.
Вслед за Л. С. Выготским отечественные психологи единодушно считают главным новообразованием подросткового возраста чувство взрослости. Но это чувство и связанные с ним представления весьма многозначны. Когда французский психолог Бьянка Заззо опрашивала детей от 5 до 14 лет, считают ли они себя «маленькими», «большими» или «средними» (не по росту, а по возрасту), выяснилась эволюция самих эталонов «роста». Дошкольники часто сравнивают себя с более младшими детьми и потому утверждают, что они «большие». Школьный возраст дает ребенку готовый количественный эталон сравнения – переход из класса в класс; большинство детей считают себя «средними», с отклонениями преимущественно в сторону «большого». А между 11 и 12 годами точка отсчета меняется, ее эталоном все чаще становится взрослый, «расти» – значит становиться взрослым. Но ориентация на взрослые ценности и сравнение себя со взрослыми зачастую заставляют подростка снова видеть себя относительно маленьким, несамостоятельным. При этом, в отличие от ребенка, он уже не считает такое положение нормальным и стремится его преодолеть. Отсюда противоречивость чувства взрослости: подросток претендует быть взрослым и в то же время знает, что уровень его притязаний далеко не во всем подтвержден и оправдан.
Страстная жажда нового опыта нередко перемежается со страхом перед жизнью. Одни мальчики буквально рвутся вон из детства, а у других расставание с ним проходит мучительно, вызывая даже желание умереть. Индивидуально-психологические проблемы тесно переплетаются с морально-философскими.
И мир вокруг так горек и так тесен.
Как грустно – правда?
Слезно – просто жаль,
Я становлюсь себе неинтересен.
(Саша Афоров)
Одна из проблем, с которой подростка сталкивает осознание необратимости времени, – тема смерти. В подростковом самосознании она возникает по-разному. В одном случае это простое возрождение иррациональных, безотчетных детских страхов. В другом – сложная интеллектуальная проблема, связанная с идеей времени, которое кажется одновременно циклическим и необратимым. Левку из «Весенних перевертышей» Владимира Тендрякова интересует не столько смерть, сколько бессмертие: «Я не хочу знать, когда я умру. Я хочу знать, рожусь ли я снова после смерти» (Тендряков, 1974. С. 591).
Часто этот вопрос звучит экзистенциально-трагически. «Никогда не забуду тихого сентябрьского утра, когда до начала уроков ко мне в сад пришел Костя (воспитанники мои учились тогда в восьмом классе). В глубоких, тревожных глазах парня я почувствовал какое-то горе. "Что случилось, Костя?" – спросил я. Он сел на скамью, вздохнул и спросил:
"Как же это так? Через сто лет не будет никого – ни вас, ни меня, ни товарищей… Ни Любы, ни Лиды… все умрем. Как же это так? Почему?… "» (Сухомлинский, 1971. С. 69).
Такая драматическая постановка вопроса (гендерной специфики в этом нет) пугает взрослых. Между тем лишь отказ от веры в личное бессмертие и принятие неизбежности смерти побуждает подростка всерьез задумываться о смысле жизни и о том, как лучше прожить ее. Бессмертному некуда спешить, незачем думать о самореализации, бесконечная жизнь не имеет конкретной цены. Вопрос о смысле смерти предшествует вопросу о смысле жизни не только у отдельной личности, но и в истории культуры (см. Кон, 1984).
Расставание с идеей личного бессмертия трудно и мучительно. «Одна из особенностей молодости – это, конечно, убежденность в том, что ты бессмертен, и не в каком-нибудь нереальном, отвлеченном смысле, а буквально: никогда не умрешь!» (Олеша, 1965. С. 116). «Нет! Это неправда: я не верю, что умру молодым, я не верю, что вообще должен умереть, – я чувствую себя невероятно вечным», – говорит восемнадцатилетний герой романа Франсуа Мориака «Подросток былых времен» (Мориак, 1971. С. 379). Так же думал в этом возрасте и сам Мориак.
Рецидив давно изжитого младенческого нарциссизма побуждает почти каждого мальчика-подростка видеть себя в мечтах великим и гениальным, невозможность личного бессмертия заменяется идеей бессмертной славы, вечной жизни в героических деяниях. Да и вера в физическое бессмертие не проходит сразу. Отчаянные, смертельно опасные поступки подростка – не просто рисовка и проверка своей силы и смелости, а в буквальном смысле слова игра со смертью, проверка судьбы, при абсолютной уверенности, что все обойдется, сойдет с рук.
Психологи давно уже различают в подростковом образе «Я» два взаимосвязанных компонента: воображаемую аудиторию, на которую подросток «работает», и его личную легенду, каким он себя считает в глубине души. Одно из главных свойств личного мифа – чувство собственной неуязвимости, которое у мальчиков во всех возрастах выражено сильнее, чем у девочек (Alberts, Elkind, Ginsberg, 2007), и которое часто побуждает мальчика к принятию повышенного риска вплоть до суицида.
Подростковый суицид – крайне сложное явление.
«Влечение к смерти» может быть иллюзорной попыткой преодолеть жизненные трудности путем ухода из жизни. В психологических экспериментах не раз было выявлено, что любые неудачи вызывают у некоторых людей непроизвольные мысли о смерти как о выходе. В юношеском возрасте это случается особенно часто. Из двухсот авторов исследованных Норманом Килом юношеских автобиографий и дневников свыше трети более или менее серьезно обсуждали возможность самоубийства и многие пытались его осуществить. Среди них такие разные люди, как Гёте и Ромен Роллан, Наполеон и Джон Стюарт Милль, Томас Манн и Ганди, И. С. Тургенев и Максим Горький… Чтобы разобрать все подобные случаи, «вероятно, пришлось бы пересказать всю историю всемирной литературы» (Чхартишвили, 2001. С. 317).
У большинства юношей мысль о самоубийстве с возрастом проходит или отступает. Но у некоторых это устойчивая личностная установка, гипертрофированная склонность к уходу из стрессовых ситуаций. К типу «человека-самоубийцы», прекрасно описанному Германом Гессе, относятся не только те, кто действительно накладывает на себя руки, но и те, кто живет в особенно тесном психологическом общении со смертью. Такой человек «смотрит на свое «я» – не важно, по праву или не по праву, – как на какое-то опасное, ненадежное и незащищенное порожденье природы… кажется себе чрезвычайно незащищенным, словно стоит на узкой вершине скалы, где достаточно маленького внешнего толчка или крошечной внутренней слабости, чтобы упасть в пустоту. Судьба людей этого типа отмечена тем, что самоубийство для них – наиболее вероятный вид смерти, по крайней мере в их представлении. Причиной этого настроения, заметного уже в ранней юности и сопровождающего этих людей всю жизнь, не является какая-то особенная нехватка жизненной силы, напротив, среди «самоубийц» встречаются необыкновенно упорные, жадные, да и отважные натуры» (Гессе, 1977. С. 249).
Тем не менее каждое потрясение вызывает у этих людей мысль об избавлении путем ухода. Для Гарри Степного Волка «мысль, что он волен умереть в любую минуту, была для него не просто юношески грустной игрой фантазии, нет, в этой мысли он находил опору и утешение… Каждое потрясение, каждая боль, каждая скверная житейская ситуация сразу же пробуждали в нем желание избавиться от них с помощью смерти» (Там же. С. 250).
Размышления о себе и о направлении своей жизни возникают у подростка непроизвольно, по случайным поводам, часто не вовремя. «Не помню, в связи с чем, на уроке физики шла речь об автомобиле, – рассказывает девятиклассник. – У меня возникла мысль, что моя жизнь – как автомобиль, движущийся по темной дороге. Он освещает ее фарами по мере своего продвижения, он уже немало проехал, а дорога, виднеющаяся впереди, освещена все на таком же небольшом расстоянии. Вот кажется, что впереди в темноте какая-то странная преграда, а подъедешь ближе, осветит ее, и оказывается, что это пустяки, их можно преодолеть, если постараться. Пока я обо всем этом думал, меня вызвали, и перед самым концом четверти я получил двойку. Кроме автомобиля, я ничего не слышал, а урок-то был о чем-то другом».
Ознакомительная версия.
