Ознакомительная версия.
Это было невозможно! Чудовищно унизительно. Мне нужен был горшок. Но ее стихийное гневное раздражение диктовало ей другое обращение со своим ребенком. «Писай на пол!» — вот что она требовала. И мне пришлось.
Впечатление врезалось в память намертво.
Что следовало из этого урока жизни? Ведь каждый эпизод — урок. Со своей долей нового или повторения пройденного. Со своими оценками за поведение, поставленными себе или окружающим.
В результате этой небольшой, но значительной для меня сценки я поняла: мать не обеспечивает мою безопасность. Это я четко усвоила на всю оставшуюся жизнь. Не из злопамятства. Были еще некоторые эпизоды, на закрепление пройденного материала, так сказать. Не было, повторяю, обиды. Младенцам это неведомо. Но был инстинктивный вывод. Как сигнал: осторожно! Опасность!
Через много-много лет, когда у меня были уже собственные дети, я спросила у мамы, зачем она тогда так поступила. Она была поражена. Не может быть, чтобы в таком возрасте я это запомнила! Я описала детали: каменный пол, кроватку…
— Да, — сказала она, — все было так. Я уставала. Работала, училась. Ночью вообще ничего не соображала. Помню, как все это было. Но — не вернешь…
Надо сказать, что много над нашим народом проводили экспериментов в XX веке. Слишком много. В числе самых чудовищных — эксперимент по «равноправию» женщин.
Что значило это «равноправие» на деле? Женщина обязана была работать. Мало какой муж одной своей зарплатой мог обеспечить семейные нужды. Да и мужей жестокий век изничтожал почем зря, каждого — своим способом. Что оставалось женщинам? Женщина, продуктивно трудясь, должна была к тому же вести дом, следить за детьми.
Как за ребенком уследить, если все силы тратятся на работу? Ясли, детский сад, лишение материнской доброты. Не заботы — она была, на уровне инстинкта. Но — доброты, мягкости, нежности материнской очень многие дети работающих матерей были лишены. Откуда у заезженной клячи возьмется такая роскошь, как терпение и нежность к ребенку, мешающему выспаться перед трудовым днем? Силы, данные природой, забирались государством так безжалостно, что к сорока годам большинство наших женщин уже чувствовали себя старухами. А дети, выращенные в яслях и детских садах усталыми и раздраженными воспитательницами, рано превращались в невротиков.
Моя мама очень старалась все успеть. Она родила троих детей, много работала, тянула на себе дом. Прожила немногим больше шестидесяти лет. То есть, по западным меркам, где ПОЖИЛОЙ, подчеркиваю — пожилой, а не старческий, возраст начинает свой отсчет в шестьдесят лет (по определению ВОЗ), умерла, не дожив до старости.
Пишу это небольшое отступление всего лишь для того, чтобы обозначить: я не судья своей маме, я ее понимаю, как поймут все женщины, живущие в подобных условиях. Но с проблемами, возникшими у нас в младенчестве, в результате хронической материнской усталости, нам придется разбираться самим. Никого не виня, не осуждая.
Мы самим себе должны помочь разобраться в собственных сложностях и договориться с ними. Шрам не убрать. Но вполне можно постараться сделать так, чтобы он не болел, не мешал и был почти не заметен.
Результатом той ночной сцены стало мое особое отношение к условиям «посещения туалета». Назовем это так. Тем более, по целому ряду причин, эта проблема в наших специфических условиях бытия только усугублялась с течением времени. Серьезным этапом на моем жизненном пути (если бы только на моем!) стал детский сад.
Не знаю, почему место скопления несчастных маленьких людей назвали садом. С садовыми цветами садовники обращаются почтительно и деликатно. Иначе они вянут. Мы же не вяли. Даже ухитрялись расти. Стало быть, никакие мы были не садовые цветы, а скорее — сорняки. Они выживают в любых условиях. И даже крепчают от этого. Но я за точность названий! Причем тут сад? Ну пусть будет детский пустырь. Или детская помойка. Или даже место превентивного заключения подрастающего поколения, чтоб пораньше разобрались, что к чему.
Это не черный юмор. И не обида сквозит в моих словах. Это стремление к лингвистической ясности. Может быть, если мы начнем давать понятиям правильные названия, у нас возникнет потребность что-то изменить? А то назовем красиво и радуемся. Сад! Где все цветет и благоухает! Только лучше не нюхать (пахнуть будет сиротским борщом и запеканкой), а также не вникать в звучание самого слова, ибо в русском вещем языке слово «сад» ассоциируется к тому же с именем известного маркиза, не к ночи будь помянут…
Так вот. В моем детском исправительном заведении в туалет нас водили строем. Строго по часам. Мальчиков и девочек совместно. И попробуй показать, что ты стесняешься! Тебе конец! Это надо суметь учуять сразу и бесповоротно. Ты можешь стесняться и дико страдать. Но молча и скрытно. Чтоб об этом никто не догадался. Это — военная тайна. Узнает кто — все! Пиши, пропало!
А что делать, если в данный момент, когда велят всем оправляться, тебе именно не хочется? Вот он — извечный конфликт индивидуума и коллективной воли! Ишь ты! Не хочется! Всем — хочется, а тебе не хочется! Выискалась!
Что из этого следовало? То, что когда захочется, вот тут-то и восторжествует справедливость! Не пустят тебя, гнилого самоуправца, в туалет в неурочное время. Терпи. Плачь, страдай, но терпи. Ведь предупреждали!
В общем, история известная, многим знакомая. И приходилось претерпевать. Просто набраться мудрости и сказать себе: детский сад когда-нибудь кончится. Обязательно. И потом — я никогда не буду ходить в туалет нигде, кроме дома. И точка.
Дело усугублялось еще и нашим исконно-посконным отношением к туалетам. Таких гадких, грязных, смердящих мест, вынужденно посещаемых людьми, мне почти нигде больше встречать не приходилось. Только в родных пенатах. В последние годы появились, правда, свежие впечатления из некоторых азиатских стран, но речь сейчас о нас.
Есть у меня один замечательный друг. Алеша Добров, архитектор, художник, с которым мы долгие уже годы состоим в переписке, радуя и развлекая друг друга всякими жизненными историями. Вот как-то раз делились мы заветным: впечатлениями от родных туалетов. Получилось нечто вроде древнегреческого поэтического состязания: кто кого переплюнет, чей опыт ужаснее, чья история поразительнее. Оказалось, каждому из нас было что рассказать на тему «туалетных ужасов».
Вот Алешин эпизод: «Самый пикантный нужник я видел в Ленинграде на Московском вокзале, там архитектура была изобретательная — дыры разделили низенькими перегородками, где-то метр двадцать, так что, когда сидишь и какаешь, видно голову. А вот дверей не было, только эти кирпичные перегородки так слегка изгибались, как в переодевалках пляжных… А поскольку это все же на вокзале, то страждущих до дефекации там тыщи, и вот представляете, тоже такое возвышение, на нем сидит квинтет или секстет какающих, а перед каждым отсеком — очередь. И каждый какающий смотрит такими расширенными глазами первому в очереди…»
А вот мой фрагмент впечатлений на ту же тему: «В пору моей мятежной юности решили мы с другом отправиться на самолете в город Касимов Рязанской области. Полет происходил на «кукурузнике», который швыряло, мотало, подкидывало и раскачивало каждую секунду нашего движения к намеченной цели. Дверь в кабину пилотов была беспечно распахнута. Видно было, как экипаж подкрепляется по ходу пьесы пивом, что почему-то уверенности в благополучном исходе воздушной прогулки не прибавляло. Все пассажиры, однако, как-то держались в рамках приличий. Кроме меня и охотничьей собаки, лежавшей у ног хозяина. Нас с ней неудержимо рвало на родную землю. И просто — рвало.
Летели недолго, но когда рвать уже нечем, кажется, вечно летишь. Несмотря на мои худшие ожидания, приземлились благополучно. Охотник на руках вытащил собаку. Меня выволокли пропахшие пивом веселые пилоты и положили для отдыха на траву. Потому что весь этот Касимовский аэродром был просто большим полем, покрытым пыльной травой.
Я немножко полежала, но испугалась, что выгляжу не эстетично, и кое-как поднялась. И поняла, что надо бы заглянуть в туалет. Умыться… и вообще… Нам указали направление, и мы отправились. Ошибиться было невозможно, ибо нас вел запах.
Наконец показалось огроменное бревенчатое здание. Почему туалет надо было сооружать из вековых деревьев чуть ли не метрового диаметра, мне и по сей день неведомо. Но масштабы поражали. И вот я открыла дверь с соответствующей «говорящей» буквой «Ж» и обмерла.
Моему взору предстал громадный зал со сценой. Все вокруг — обгаженная слякоть с едкими испарениями. Никаких кабинок нет и в помине. Справлять нужду надо на «сцене»! На нее надо взбираться по ступенькам, высоким таким, склизким.
Без перил. А в полу этой «сцены» — огромные дыры. Провалиться можно запросто, кроме шуток. Вполне реальная перспектива. Дыр этих в полу, наверное, с десяток. И над каждой дырой возвышается та, которая обозначена на двери буквой «Ж». И деловито, бескомпромиссно, как несчастный слон в зоопарке, звучно делает свое дело.
Ознакомительная версия.
