Вот эксперимент, который доказывает это. Ребенок видит ручную куклу, которая пытается поднять крышку коробки, чтобы достать игрушку. Затем появляется кукла-помощник, помогающая открыть крышку. Но в другой сцене кукла-хулиган коварно прыгает на крышку, захлопывает ее и не дает первой кукле достать игрушку. Выбирая между двумя куклами, младенцы предпочитают помощника. Но Уинн делает нечто еще более интересное: она определяет, что думают младенцы о возможности украсть у злодея, еще до того, как они узнают все эти слова.
Для этого она придумала третий акт кукольного театра, где кукла-помощник теряет мячик. В некоторых случаях это «сад расходящихся тропок»[15]. Иногда на сцене появляется новый персонаж и возвращает мячик. В других случаях приходит новый персонаж, который крадет мячик и убегает. Младенцы предпочитают персонажа, который возвращает мячик.
Но самое таинственное начинается, когда вместо помощника в этих сценах присутствует кукла-хулиган, которая коварно прыгала на коробку. В этом случае младенцы изменяют свои предпочтения и симпатизируют той кукле, которая крадет мячик и убегает. Для девятимесячных детей тот, кто оставляет с носом плохого парня, приятнее того, кто ему помогает, – по крайней мере, в мире кукол, коробок и мячиков[16].
Младенцы еще не умеют говорить и координировать движения рук, чтобы схватить объект, но уже способны на нечто более сложное, чем просто судить о других по их поступкам. Они принимают в расчет контекст и прошлые события, что позволяет им сформировать весьма тонкое понятие справедливости. Такова невероятная диспропорция различных когнитивных способностей на ранних этапах развития человеческого существа.
Под знаменем своего племени
Мы, взрослые люди, не обходимся без предубеждений, когда судим о других людях. Мы не только держим в уме их историю и контекст их поступков (это нормально), но и формируем мнение о человеке, совершившем эти поступки, исходя из того, насколько он похож на нас (а это уже ненормально).
Во всех культурах людям свойственно более дружеское и сочувственное отношение к тем, кто на них похож. И наоборот, мы проявляем больше безразличия к страданиям тех, кто отличается от нас, и строже их судим. История полна примеров того, как большие группы людей поддерживали – или, в лучшем случае, не отвергали – насилие над теми, кто был не похож на них.
Это проявляется даже на официальных судебных разбирательствах. Некоторые судьи выносят приговоры, опираясь на расовые предрассудки и порой даже не замечая, что цвет кожи или разрез глаз влияет на их суждения. В США афроамериканцев мужского пола сажают в камеру примерно в шесть раз чаще, чем белых мужчин. Зависит ли эта разница (по крайней мере, отчасти) от судей, имеющих разные представления о тяжести вины? На этот с виду простой вопрос трудно ответить, так как сложно выделить этот психологический фактор в материалах каждого дела.
Сэндхил Маллайнатан, профессор экономики Гарвардского университета, нашел оригинальное решение, опираясь на тот факт, что судебные дела в США рассматриваются судьями на основе случайного выбора. Поэтому в среднем виды дел и характеристики ответчиков примерно одинаковы для всех судей. Разницу можно объяснить особенностями правонарушений или разным профессиональным уровнем обвинителей (их назначают не по случайному принципу). Но тогда это различие было бы одинаковым для всех судей. Вместо этого Маллайнатан обнаружил огромную разницу (около 20 %) между судьями в том, что касается влияния расовых характеристик на выносимый приговор. Хотя это может быть убедительной демонстрацией того, что раса имеет значение в судебных разбирательствах, метод довольно ограничен. Он не может показать, зависит ли разброс судейских мнений от того, что некоторые из них предубеждены против афроамериканцев, или против белых людей, или против тех и других.
Внешность также влияет на вероятность приема на работу. С начала 1970-х годов несколько исследований показало, что привлекательные кандидаты обычно считаются более подходящими для работы и способными лучше справляться с ней, чем их менее привлекательные конкуренты. И это было не просто сторонним наблюдением: кандидатов, оцениваемых как более привлекательные, чаще трудоустраивали. Как мы увидим в главе 5, все люди склонны искать ретроспективные объяснения для оправдания своего выбора. Поэтому наиболее вероятная хроника рассуждений выглядит следующим образом: сначала интервьюер решает взять кандидата на работу (в том числе на основании его или ее внешности) и лишь потом додумывает длинный список качеств (он более способный и надежный, лучше подходит для данной работы и т. д.), который оправдывает выбор, первоначально не имевший ничего общего с этими соображениями.
Черты сходства, создающие такую предрасположенность, могут быть основаны на физическом облике, но также на религиозных, культурных, этнических, политических и даже на спортивных соображениях. Последний пример кажется наиболее безобидным, хотя, как известно, спортивные предпочтения могут приводить к драматическим последствия. Человек ощущает себя частью сообщества, будь то клуб, лига или национальная ассоциация. Он горюет и радуется вместе с другими членами этой ассоциации. Страдания и удовольствия синхронизируются среди тысяч людей, которых объединяет лишь принадлежность к племени (клубу, округе или сообществу). Но здесь присутствует и нечто большее: удовольствие от страданий других племен. Бразилия празднует поражения Аргентины, и наоборот. Фанат «Ливерпуля» ликует при виде гола в ворота «Манчестер Юнайтед». Болея за любимые спортивные клубы, мы часто более свободны в проявлении Schadenfreude[17] – удовольствия от страдания тех, кто не похож на нас.
В чем истоки этого феномена? Возможно, они заключаются в эволюционных корнях нашей истории, когда коллективное стремление защищать владения одного племени было адаптивным преимуществом. Это лишь предположение, но ему соответствует четкий отпечаток, который можно проследить. Если в мозге существует структура, ответственная за переживание Schadenfreude (продукт медленного обучения в ходе эволюционной истории), это должно проявляться уже в начале жизни, задолго до того, как мы устанавливаем свои политические, спортивные или религиозные убеждения. И вот как это происходит.
Уинн провела эксперимент с целью выяснить, предпочитают ли младенцы тех, кто помогает или вредит людям, не похожим на них. Этот эксперимент тоже был проведен в кукольном театре. До начала представления младенец в возрасте от девяти до четырнадцати месяцев сидит на коленях матери и выбирает между крекерами и зеленым горошком. Выбор еды выявляет его наклонности и предпочтения.
Потом появляются две куклы, причем одна выходит позже первой. Одна кукла демонстрирует ребенку свою симпатию и говорит, что любит выбранную им еду. Другая кукла показывает противоположные вкусовые предпочтения. Потом они уходят, и, как и раньше, разыгрывается сцена, где кукла со сходным вкусом играет с мячиком, теряет его и сталкивается с двумя другими куклами: одна помогает найти мячик, другая крадет его. Если младенцам предлагают сделать выбор между двумя куклами, они указывают на помощника. Но если кукла, которая теряет мячик, имеет другие гастрономические предпочтения, дети чаще выбирают куклу-грабителя. Как и в случае с обычным вором, в дело вступает принцип Schadenfreude: дети симпатизируют кукле, обманывающей ту, которая отличается другими вкусами.
Нравственные предпочтения оставляют заметные и иногда неожиданные следы. Человеческая склонность делить общество на группы, предпочитать собственную группу и идти против других отчасти унаследована с очень раннего детства. Одним особенно хорошо изученным примером являются язык и акцент. Маленькие дети больше смотрят на человека, который обладает сходным произношением и говорит на их родном языке (еще одна причина для пропаганды билингвизма). Впоследствии эта визуальная предрасположенность исчезает, но появляются другие. Двухлетние дети более склонны брать игрушки у людей, говорящих на их родном языке. В школьном возрасте этот эффект проявляется в выборе друзей и знакомств. В зрелом возрасте мы встречаемся с культурной, эмоциональной, социальной и политической сегрегацией, основанной лишь на том, что люди в соседних регионах говорят на разных языках. Но это не только языковой аспект. В целом на протяжении своего развития дети выбирают для общения людей такого же типа, как те, на которых они предпочитали смотреть в младенчестве.
Эти предпочтения развиваются, меняются и перестраиваются с возрастом, так же как это происходит с языком. Разумеется, ничто в нас не является только врожденным; в определенной степени все обретает форму на основе нашего культурного и общественного опыта. В этой книге мы предполагаем, что понимание этих предпочтений может служить инструментом для их изменения.
