Мисс Кингсли отметила у туземцев такие же страхи, и ей объяснили их причину. Если бояться, что покойники причинят зло живым членам их семьи, а в особенности детям, то это происходит не потому, что умершие злонамеренны, а потому, что они несчастны из-за своего одиночества и ищут себе товарищей. Они тем более опасны, что еще не утвердились в обществе духов. Это обстоятельство делает первые дни после смерти особенно критическими. Важно не только то, что сопричастность покойника и его общественной группы едва лишь прекратилась, но и то, что еще не установилась его сопричастность обществу духов.
Аналогичные представления и чувства встречаются в Северной Америке. «Для тарагумаров смерть означает просто изменение формы… Они боятся покойников и думают, что последние хотят причинить зло живым. Боязнь вызывается представлением, будто умершие одиноки и жаждут общества своих близких. Покойники делают живых больными, для того чтобы больные также умерли и присоединились к тем, кто умер до них». И здесь просят мертвого уйти по-настоящему. Ему закрывают глаза, скрещивают руки на груди, и родственники один за другим прощаются с ним. Плачущая вдова говорит мужу, что теперь, когда он ушел и не хочет больше остаться с ней, он не должен приходить пугать ее, ее сыновей или дочерей и вообще кого бы то ни было. Она умоляет его не уводить никого и оставить всех в покое. Мать говорит своему умершему ребенку: «Теперь уходи! Не возвращайся больше, раз ты умер! Не приходи ночью просить у меня грудь! Уходи!» А отец говорит умершему ребенку: «Не возвращайся просить меня держать тебя за руку или мастерить для тебя что-нибудь! Я больше не знаю тебя».
Страхи эти тем более живые, что в течение первых дней покойника, т. е. его душу или духа, представляют пребывающим в шалаше или хижине, где он испустил последний вздох; во всяком случае его считают находящимся недалеко от тела или блуждающим в окрестностях, особенно ночью. Это верование является почти общераспространенным: если бы даже оно не было связано с коллективными представлениями, то сам психический механизм человека мог бы вызвать к жизни данное верование. Разве мы, когда смерть похищает у нас кого-нибудь из близких, не ожидаем первое время, что вот он выйдет из комнаты, сядет на свое место за столом, вернется домой в определенный час? У первобытных людей, однако, возникает еще и нечто другое, кроме этих скорбных воспоминаний, доводящих до галлюцинаций: в коллективных представлениях первобытного человека видимое присутствие тела влечет невидимое присутствие души. «После смерти душа пребывает еще некоторое время по соседству с трупом перед тем, как предпринять свое путешествие в бура куре». Отсюда следует, что, устраивая определенным образом судьбу трупа, определяют вместе с тем и судьбу души. Покойнику отводят область, которая должна отныне служить его местопребыванием, и тем избавляются от страхов, вызываемых его присутствием во время переходного периода.
Таким образом, какова бы ни была форма, которую принимают погребальные церемонии, как бы ни распорядились с телом, посредством ли погребения, сожжения, выставления на помосте или на ветвях дерева и т. д., все обряды являются по существу мистическими или, если угодно, магическими, подобно тем обычаям, которые были рассмотрены выше. Аналогично тому, как самое существенное в охоте заключается для первобытного мышления в обрядах, которые заставляют дичь появиться пред охотником или мешают бегству животного, ослепляют его и т. д., как существо первобытной медицины заключается в приемах, которые дают «доктору» возможность и силу прогнать зловредного духа покойника, причиняющего зло живым, так и сущность похорон, устраиваемых в первые дни после смерти, заключается в обрядах, окончательно устраняющих покойника из общества живых. Погребальные обряды должны помешать покойнику в будущем вмешиваться в жизнь живых и ввести его в общество мертвых.
Это вовсе не означает, что отныне обрываются всякие отношения между живыми и им, мы увидим, что дело обстоит как раз наоборот. Однако на будущее эти отношения будут строго урегулированы. Посредством соблюдения установленных правил умиротворенный покойник не будет требовать ничего больше, а живым, со своей стороны, не придется в дальнейшем бояться его.
Однако абсолютно необходимо, чтобы церемонии были совершены. Известно, что граждане Афин и Рима думали на этот счет точно так же, как и теперь считают китайцы или члены большинства известных в настоящее время обществ. Так, на западном побережье Африки «когда кто-нибудь умирает вдали от своих, то семья стремится достать что-нибудь из того, что ему принадлежало, хотя бы прядь волос или обрезки ногтей, и совершает над ними похоронные церемонии: дело в том, что, согласно общераспространенному верованию, дух или душа остаются близ тела до тех пор, пока не совершены погребальные церемонии, а до этого момента дух или душа не хотят или не могут отправиться в страну мертвых. Если сообщить преступнику, что после казни над его телом не будут совершены погребальные обряды, то это значит устрашить его бесконечно больше, чем самой смертью, ибо смерть лишь переносит его в другую среду, где он продолжит заниматься тем же, что и здесь, тогда как лишение погребальных обрядов преподносит его воображению всевозможные страхи самого неопределенного свойства».
Итак, не входя в крайне изменчивые подробности обрядов, происходящих в период между моментом, когда умирающий испускает дух, и тем более или менее близким днем, когда совершаются похороны в собственном смысле слова, а особенно не возражая против утверждения, что при помощи этих обрядов первобытные люди часто стремятся достигнуть нескольких различных целей (устранения осквернения, причиняемого близостью трупа, содействия слабому покойнику, который еще не имеет духовного тела, но уже потерял человеческое, ограждения оставшихся в живых от всяких поползновений со стороны покойника относительно виновника его смерти), принимая все это во внимание, можно признать, что общая ориентация обрядов является мистической и стремится худо ли, хорошо ли устроить положение покойника к его собственному удовлетворению и благополучию живых. Боас воспроизвел очень поучительный рассказ одного воскресшего шамана, в котором последний рассказывает, что он испытал в первые дни после смерти. «Когда я перестал жить, — говорит он, — я не испытывал никаких страданий. Я сидел возле моего тела, я видел, как вы приготовляли его к погребению, как рисовали наш герб на моем лице… к концу четвертого дня мне показалось, что нет уж ни дня, ни ночи. (Таким образом, в течение четырех дней покойник постепенно все больше отдалялся от обычной обстановки живых, которая еще хорошо воспринималась им сейчас же после смерти: все, что делается в период между моментом смерти и погребальными церемониями, имеет целью ослабить партиципацию между покойником и его сущностью как живого человека, предуготовить его для других партиципаций.) Я видел, как вы уносили мое тело, и я почувствовал себя вынужденным сопровождать его, несмотря на желание остаться в нашем доме. Я просил каждого из вас дать мне поесть, но вы бросали пищу в огонь, и тогда я почувствовал себя насытившимся. Наконец, я подумал: „Должно быть, я умер, ибо никто меня не слышит, и пища, пожранная огнем, меня насыщает“. Я решил тогда отправиться в страну душ». Этот шаман, как и его слушатели, совершенно не сомневается в том, что душа покойника желает остаться около живых и она действительно там останется, если погребальная церемония не заставит ее последовать за телом.
Дело может представляться так, что душа покойника не удаляется непосредственно после совершения погребальных церемоний. Например, у зуньи душа покойника, несмотря на то что погребение совершается у них сейчас же после смерти, бродит по селению в течение последующих четырех дней и отправляется в свое далекое путешествие лишь на утро пятого дня. И наоборот, часто упоминаются такие обряды, которые призваны изгонять душу покойника даже до похорон. Так, у байдиев Южной Индии существует верование, будто дух покойника пребывает в доме до пятого дня. «Перед тем как ложиться спать в этот день, обитатели селения насыпают пепла перед дверью помещения, в котором покойник испустил дух, тщательно следя за тем, чтобы не наступить на порог. На завтрашнее утро они осматривают пепел для того, чтобы убедиться, нет ли на нем следов раздвоенной ноги духа. Если следов нет, следовательно, дух ушел; в противном случае призывают колдуна для того, чтобы изгнать духа». У малабарских тайанов «на утро третьего дня… ближайший родственник приносит в комнату, где лежит покойник, сосуд, полный дымящегося похоронного риса. Его тотчас уносят в расчете, что дух покойника, проголодавшийся за три дня поста, жадно устремится вслед за соблазнительным блюдом. Затем захлопывают дверь, и, таким образом, дух оказывается снаружи». Наконец, чтобы не умножать количество сходных примеров, укажем, что у ибанов и даяков Саравака с наступлением ночи «мананг (знахарь) совершает церемонию, которая называется базерара, т. е. разделение… Туземцы верят, что церемония отделяет душу покойника от душ живых: его таким путем заставляют забыть живых и лишают способности возвращаться для увлечения с собой душ друзей и родственников». Не имеем ли мы здесь перед собой прозрачнейший символ разрыва сопричастности души покойника и его общественной группы? Тем не менее эти более или менее остроумные ухищрения, эти бесконечно варьирующие магические обряды, при помощи которых изгоняют или исключают из человеческого общества душу покойника, лишая ее мысли и желания вернуться в свое земное жилище, никогда не были бы достаточной гарантией, если бы погребальные обряды в собственном смысле слова, т. е. торжественное совершение похорон, не утверждали бы, кроме того, покойника в том состоянии, в котором он будет находиться впредь, с которым он должен сродниться после смерти, по крайней мере временно.
