После всего вышесказанного я могу лишь вкратце оста-новиться на патологическом влиянии первичной сцены и на тех изменениях, которые пробуждение этой сцены вызвало в его сексуальном развитии. Проследим только то действие, которое нашло себе выражение в сновидении. Позже выяснится, что не одно сексуальное течение произошло от этой первичной сцены, а целый ряд течений, прямо-таки расщепление сексуальной жизни. Далее мы должны будем принять во внимание, что оживление этой сцены (я нарочно избегаю слова «воспоминание») имеет то же действие, как если бы это было настоящее переживание. Сцена действует спустя некоторое время, и за это время – в промежутке между полутора и четырьмя годами – она не потеряла своей нежности. Может быть, мы в дальнейшем найдем признаки того, что определенное действие она оказала уже в то время, когда была воспринята, т. е. начиная с полутора лет. Когда пациент погружался в ситуацию первичной сцены, он высказал следующее самонаблюдение. Раньше он полагал, что наблюдаемое происшествие представляет собой акт насилия, но этому не соответствовало выражение удовольствия, которое он видел на лице матери; он должен был признать, что дело тут идет об удовлетворении[103]. Существенно новым, что дало ему наблюдение над общением родителей, было убеждение в действительном существовании кастрации, возможность которой уже раньше занимала его мысли (вид обеих девочек, пускавших мочу, угроза няни, объяснение гувернантки, данные ею конфеты, воспоминание о том, что отец палкой разбил на куски змею). Ибо теперь он видел собственными глазами «рану», о которой говорила няня, и понял, что существование ее является необходимым условием для общения с отцом. Он не мог уже смешивать ее с попо, как при наблюдении над маленькими девочками[104].
Сновидение закончилось страхом, и он успокоился не раньше, чем к нему подошла няня. Он, следовательно, бежал от отца к ней. Страх был отказом от желания сексуального удовлетворения отцом, стремление к которому ему было внушено сном. Формулировка страха «быть съеденным отцом» была только, как мы услышим, регрессивным превращением желания иметь общение с отцом, т. е. быть им так удовлетворенным, как мать. Его последняя сексуальная цель, пассивная установка к отцу, подверглась вытеснению, ее место занял страх перед отцом в форме фобии перед волком.
А каковы двигательные силы этого вытеснения? Судя по всему, такой силой могло быть только нарциссическое генитальное либидо, которое из опасения за свой мужской орган воспротивилось удовлетворению; необходимым условием казался отказ от этого органа. В нарциссизме он почерпнул то мужество, с которым противился пассивной установке по отношению к отцу.
Теперь же обращаем внимание на то, что в этом пункте изложения мы должны изменить нашу терминологию. Во время сновидения он достиг новой фазы в сексуальной организации. До сих пор сексуальные противоположности выражались для него в активном и пассивном. Со времени соблазнения его сексуальная цель была пассивной, выражалась в желании дотрагиваться до своих гениталий; затем, благодаря регрессии на прежнюю ступень анально-садистской организации, превратилась в мазохистскую, в желание быть избитым и наказанным. Ему было безразлично, достигнет ли он этой цели у мужчины или женщины. Не принимая во внимание различия полов, он перешел от няни к отцу, требовал от няни, чтобы она касалась его органа, и желал спровоцировать отца на наказание. При этом гениталии во внимание не принимались; в фантазии о том, чтобы его били по пенису, нашла себе выражение связь, скрытая благодаря регрессии. Активирование первичной сцены в сновидении снова привело его обратно к генитальной организации. Он открыл вагину и биологическое значение мужского и женского. Он понял теперь, что активное равнозначно мужскому и пассивное – женскому. Его пассивная сексуальная цель должна бы теперь превратиться в женскую, получить выражение «чтобы отец совершил над ним половой акт» вместо «чтобы отец бил по гениталиям или по попо». Эта женская цель подвергалась теперь вытеснению, и ее пришлось заменить страхом перед волком.
Здесь мы должны прервать обсуждение его сексуального развития, до тех пор пока на эту раннюю стадию его истории не прольется новый свет из более поздних стадий. Для оценки «фобии волка» мы еще прибавим, что волками стали и мать, и отец. Мать стала кастрированным волком, который позволил другим взобраться на себя, отец превратился в волка, который взбирался. Но мы слышали, как он уверял, что его страх относился только к стоящему волку, т. е. к отцу. Далее мы должны обратить внимание на то, что страх, которым закончился сон, имел прообраз в рассказе деда. В этом рассказе кастрированного волка, который позволил другим взобраться на себя, охватывает страх, как только ему напоминают о его «бесхвостости». Похоже на то, как будто в процессе сновидения он отождествил себя с кастрированной матерью и воспротивился этому в вполне правильном убеждении: «Если ты хочешь получить удовлетворение от отца, то должен, как мать, согласиться на кастрацию; но я этого не хочу». Итак, явный протест мужественности! Однако уясним себе, что сексуальное развитие случая, подлежащее сейчас нашему изучению, страдает для нашего исследования тем недостатком, что протекает с нарушениями. Сначала на него производит решительное влияние соблазнение, а затем его нарушает сцена наблюдения коитуса, которая впоследствии действует как второе соблазнение.
Несколько принципиальных соображений
Белый медведь и кит, как говорят, не могут вести друг с другом войны, так как каждый ограничен пределами своей стихии, и не могут попасть друг к другу. Так же невозможно и мне вести дискуссии с работниками в области психологии или неврологии, не признающими исходных положений психоанализа и считающими его результаты искусственными. Наряду с этим в последние годы развилась оппозиция и других авторов, которые, по крайней мере по их собственному мнению, стоят на почве анализа, не оспаривают его техники и результаты и оставляют за собой только право из того же материала делать иные выводы и по-другому понимать его.
Но теоретические возражения по большей части остаются бесплодными. Как только начинаешь отдаляться от материала, из которого приходится исходить, сейчас же подвергаешься опасности опьянеть от собственных взглядов и даже отстаивать мнения, которым противоречит всякое наблюдение. Поэтому мне кажется, что несомненно целесообразней бороться с противоположными взглядами таким образом, что подвергаешь их испытанию на отдельных случаях и проблемах.
Выше я указал, что многие, наверное, будут считать невероятным, что ребенок в возрасте полутора лет оказался в состоянии получить восприятие такого сложного процесса и с такой точностью сохранить его в бессознательном, что позже – в возрасте четырех лет – возможна была дошедшая до сознательного понимания обработка этого материала и, наконец, что каким бы то ни было методом удалось убедительным и связным образом довести до сознания подробности такой сцены, пережитой и понятой при таких обстоятельствах.
Последний вопрос чисто фактический. Кто берет на себя труд вести анализ в таких глубинах при помощи описанной техники, тот убедится, что это весьма возможно; кто этого не делает и обрывает анализ в каком-нибудь более высоком слое, тот лишается возможности судить об этом. Но этим не достигается понимание того, что добыто путем глубокого анализа.
Оба других соображения опираются на пренебрежительную оценку ранних детских впечатлений, для которых не допускается такого длительного действия. Причину неврозов желают искать исключительно в серьезных конфликтах более поздней поры жизни и предполагают, что значение детства раздувается в анализе благодаря склонности невротиков выражать свои интересы настоящего времени воспоминаниями и символами прошлого. При такой оценке инфантильного момента отпадает много такого, что принадлежит к самым интимным особенностям анализа, разумеется, также многое, что вызывает сопротивление ему и подрывает доверие стоящих в стороне от него. Итак, мы возбуждаем дискуссию по поводу взгляда, что такие сцены раннего детства, какие открывает исчерпывающий анализ неврозов, например нашего случая, не представляют собой репродукции настоящих событий, которым можно приписать влияние на дальнейший уклад жизни и на образование симптомов; это только образование фантазий, возникающих в период созревания и предназначенных в известной степени для символической замены реальных желаний и интересов и обязанных своим возникновением регрессивной тенденции, отходу от задач настоящей действительности. Если это так, то нет, разумеется, надобности в том, чтобы делать такие странные допущения по поводу душевной жизни и интеллектуальных способностей детей в самом раннем возрасте. Этому взгляду соответствует, помимо общего нам всем желания рационализации и упрощения трудных задач, также и нечто фактическое. Является также возможность устранить наперед сомнения, возникающие именно у практического аналитика. Приходится сознаться, что если верен вышеизложенный взгляд на инфантильные сцены, то в проведении анализа сначала ничего не меняется. Если у невротика имеется дурная особенность отнимать свой интерес от настоящего и направлять его на такие регрессивные замены его фантазии, то ничего другого нельзя сделать, как только последовать за ним на этом пути и привнести в его сознание эти бессознательные продукции, потому что, независимо от их реальной значимости, они чрезвычайно ценны для нас как временные носители и обладатели интереса, который мы хотим освободить и направить на задачи настоящей действительности. Анализ необходимо вести, словно в наивном доверии принимая за истину такие фантазии. Пришлось бы сказать больному: «Ну хорошо, ваш невроз протекал так, как будто бы такие впечатления были у вас в детском возрасте и затем продолжали свое действие. Но вы ведь видите, что это невозможно, это были продукты вашей фантазии, которые должны были отвлечь вас от стоявших перед вами реальных задач. Теперь позвольте нам исследовать, каковы были эти задачи и какие соединительные пути существовали между этими задачами и вашими фантазиями». После того как будет покончено с этими детскими фантазиями, начнется вторая часть лечения, имеющая в виду реальную жизнь.
