Совершенно очевидно, насколько меньше предъявляется требований к нашему доверию в последнем случае. Нам незачем больше предполагать, что родители совершали соитие в присутствии хотя бы и очень маленького ребенка, – представление, не очень-то для нас приятное. Значительно уменьшается момент запоздалости действия; он относится теперь только к нескольким месяцам четвертого года жизни ребенка и вовсе не доходит до темных первых лет детства. Совершенно очевидной теперь становится реакция ребенка, который переносит поведение собак на родителей и боится волка вместо отца. Ребенок находится в фазе развития своего мировоззрения, которое в моей работе «Тотем и табу» называется «возвращением тотемизма». Учение, желающее объяснить первичные сцены неврозов обратным фантазированием переживаний поздних лет, приобретает, по-видимому, в нашем наблюдении, несмотря на ранний четырехлетний возраст нашего невротика, веское подтверждение. Как он ни молод, ему все же удалось заменить впечатление из четвертого года жизни вымышленной травмой в возрасте полутора лет; но регрессия не кажется ни загадочной, ни тенденциозной. Сцена, которую нужно было создать, должна была отвечать известным условиям, а они, благодаря обстоятельствам жизни сновидца, могли иметь место только в ранние годы, например, то обстоятельство, что он находился в кровати в спальне родителей.
Но большинство читателей придаст решающее значение тому, что я могу еще прибавить из аналитических результатов других случаев в пользу правильности предложенного последнего взгляда. Сцена наблюдения родительского соития в очень раннем детстве – будь то реальное воспоминание или фантазия – вовсе не составляет редкости в анализах невротических людей. Может быть, она так же часто встречается и у людей, не ставших невротиками. Может быть, она составляет постоянную часть их – сознательного или бессознательного – сокровища воспоминаний. Но всякий раз, когда мне удавалось развить подобную сцену благодаря анализу, она имела те же особенности, которые приводят нас в смущение и в случае с нашим пациентом: она относилась к coitus а tergo, который один только и дает возможность зрителю разглядеть гениталии. Тут уже не приходится более сомневаться, что дело идет только о фантазии, которая, может быть, всегда вызывается наблюдением над сексуальным общением животных. И еще больше: я уже заметил, что мое описание первичной сцены осталось несовершенным, так как я отложил до другого раза сообщение о том, каким образом ребенок мешает общению родителей. Должен прибавить, что и способ, каким он это делает, один и тот же во всех случаях.
Могу себе представить, что навлек на себя тяжелые подозрения со стороны читателей этой истории болезни. Если я располагал этими доказательствами в пользу такого понимания первичной сцены, то как я мог взять на себя защиту другого понимания, кажущегося таким абсурдным? Или, может быть, в промежуток времени между описанием этой истории болезни и этого добавления я приобрел новый опыт, заставивший меня изменить мое первоначальное понимание, и по каким-либо мотивам я не хотел в этом сознаться? Зато я сознаюсь в чем-то другом: на этот раз я собираюсь закончить обсуждение вопроса о реальной ценности первичной сцены с non liquet[110]. Эта история болезни еще не закончена; в дальнейшем в ее течении всплывет момент, который нарушит нашу уверенность в ту же минуту. Тогда уже ничего другого не останется, как сослаться на то место в моих «Лекциях…», где я обсуждаю проблему первичных фантазий или первичных сцен.
В третий раз он подвергся влиянию, изменившему решительным образом его развитие. Когда ему было четыре с половиной года и его состояние раздражительности и боязливости все еще не улучшалось, мать решила познакомить его с Библией в надежде отвлечь его и поднять его настроение. Это ей удалось; введение религии в систему воспитания положило конец предшествующей фазе, но повлекло за собой замену симптомов страха симптомами навязчивости. До того он с трудом засыпал, так как боялся, что увидит во сне такие же дурные вещи, как в ночь перед Рождеством; теперь, прежде чем лечь в постель, он должен был целовать все иконы в комнате, читать молитвы и класть бесконечное количество раз крестное знамение на постель и на самого себя.
Его детство явно расчленилось для нас теперь на следующие эпохи: во-первых, время, предшествующее соблазнению (3 года 3 месяца), когда имела место первая сцена, во-вторых, время изменения характера до страшного сновидения (4 года), в-третьих, «фобия животного» до знакомства с религией (4 года 6 месяцев), а с этого момента период невроза навязчивости до десятилетнего возраста включительно. Внезапной и полной замены одной фазы последующей не бывает в силу природы вещей и обстоятельств; не было и у нашего пациента, для которого, наоборот, характерны были сохранение в силе всего прошлого и одновременное существование самых различных течений. «Испорченность» не исчезла, когда наступил страх, и, постепенно уменьшаясь, продолжалась, совмещаясь с набожностью. Но «фобия волков» в этой последней фазе больше не вспоминалась. Невроз навязчивости протекал с перерывами; первый припадок был самым длинным и интенсивным, следующие наступали в восемь и десять лет, всякий раз по поводам, которые находились в явной связи с содержанием невроза. Мать сама рассказывала ему Священную историю и, кроме того, велела няне читать ему о ней из книги, разукрашенной иллюстрациями. Главное значение при этом придавалось, разумеется, истории Страстей Господних. Няня, которая была очень набожна и суеверна, давала по этому поводу свои объяснения, но должна была также выслушивать все возражения и сомнения маленького критика. И если колебания и борьба, которые его теперь начали преследовать, в конце концов закончились победой веры, то это произошло не без влияния няни.
То, что он мне рассказал как воспоминание о своих реакциях на знакомство с религией, встретило с моей стороны сначала решительное недоверие. Это, говорил я, не могло быть мыслями ребенка четырех с половиной – пяти лет; вероятно, он перенес в это раннее прошлое то, что явилось плодом размышлений тридцатилетнего взрослого человека[111].
Но пациент ничего и знать не хотел о такой поправке; его не удалось убедить в этом, как и во многих других различиях во взглядах между нами; связь между припоминаемыми им мыслями и симптомами, о которых он сообщал, как и то, что они вполне подходили к его сексуальному развитию, заставили меня в конце концов поверить ему. Я сказал себе тогда также, что критика учений религии, которую я не хотел допустить у ребенка, выполняется только самым минимальным числом взрослых людей.
Я приведу теперь материал его воспоминаний и потом уже поищу путь, который ведет к его пониманию.
Впечатление, произведенное на него рассказами Священной истории, было, по его словам, сначала неприятным. Сперва он возмущался страдальческим характером личности Христа, а потом всей совокупностью Его истории. Он направил свою критику против Бога-Отца. Если Он, мол, так всемогущ, то это Его вина, что люди так дурны и мучают других, за что попадают потом в ад. Ему следовало бы сделать их хорошими; Он сам ответствен за все зло и все мучения. Он возмутился заповедью, требующей подставить другую щеку, если получишь удар по одной, и тем, что Христос на кресте желал, чтобы его миновала сия чаша, но также и тем, что не совершилось чуда, которое доказало бы, что Он – Сын Божий. Его острый ум был уже, таким образом, пробужден и с неумолимой строгостью вскрывал все слабые стороны освященной легенды.
Но скоро к этой рационалистической критике присоединились мудрствования и сомнения, которые могут обнаружить нам сотрудничество потаенных душевных движений. Один из первых вопросов, поставленных им няне, был: имел ли Христос попо? Няня ответила, что Он был Богом, но также и человеком. Как человек Он имел и делал все, как другие люди. Это его совершенно не удовлетворило, но он сумел сам себя успокоить, подумав, что задняя часть ведь составляет только продолжение ног. Затем страх перед вынужденным унижением священной особы опять разгорелся, когда у него возник новый вопрос: испражнялся ли Христос? Он не решался поставить этот вопрос благочестивой няне, но сам нашел выход, лучше которого она не могла бы ему указать. Так как Христос сделал из ничего вино, то он мог, вероятно, также превратить пищу в ничто и мог таким путем избавиться от необходимости дефекации.
Мы приблизимся к пониманию этих умствований, если начнем с описанной раньше части его сексуального развития. Нам известно, что его сексуальная жизнь после отпора, данного ему няней и связанного с ним подавления начинающейся генитальной деятельности, развилась в сторону садизма и мазохизма. Он мучил и терзал животных, фантазировал о нанесении ударов лошадям и, с другой стороны, о том, как бьют престолонаследника[112]. В садизме он сохранял старую идентификацию с отцом, в мазохизме он избрал себе отца в сексуальные объекты.
