сутью новизны церковного пастырства. Сразу вслед за нею возник, или оказался выработан, целый комплекс новых объектов, относящихся одновременно к порядку тела и души: это формы удовольствия, модальности удовольствия. Таким образом, произошел переход от старинного представления о теле как источнике всех грехов к идее о том, что за всеми проступками таится похоть. И это не просто абстрактное утверждение, не просто теоретический постулат — это условие, необходимое новой технике вмешательства и новому принципу исполнения власти. Начавшись в XVI веке, вокруг процедур исповедального признания состоялось отождествление тела и плоти или, если угодно, инкарнация тела и инкорпорация плоти, вследствие которых на стыке души и тела открылась первозданная игра желания и удовольствия, бытующая в пространстве тела и уходящая корнями в сознание. На конкретном уровне это означает, что мастурбатор стал первой формой признаваемой сексуальности, то есть сексуальности, подлежащей признанию. Дискурс признания, дискурс стыда, контроля, коррекции сексуальности начинается с проблемы мастурбации. Говоря еще конкретнее, этот мощный технический аппарат покаяния в самом деле сказался почти исключительно в семинариях и коллежах, то есть там, где единственной формой сексуальности, подлежащей контролю, была, разумеется, мастурбация.
Мы можем констатировать кругообразный процесс, весьма типичный для технологий знания и власти. Более сложные, чем прежде, формулы новой христианизации, начавшейся в XVI веке, породили властные институты и специальности знания, форма которых сложилась в семинариях и коллежах, то есть в институтах, где в самых благоприятных условиях могло проступить уже не сексуальное сношение между индивидами, не законные и незаконные сексуальные сношения, но одинокое желающее тело. Юноша-мастурбатор — вот кто становится пока еще не скандальной, но уже тревожной фигурой, которая преследует через эти распространяющиеся и умножающиеся в числе семинарии и коллежи, все более назойливо преследует дисциплину руководства совестью и признания грехов. Все новые приемы и правила признания, разработанные после Тридентского Собора, — эта, в своем роде, гигантская интериоризация всей жизни индивидов в дискурсе покаяния, — неявно сосредоточены вокруг тела и мастурбации.
В заключение я хочу сказать следующее. В эту же эпоху, то есть в XVI–XVII веках, в армии, в коллежах, в мастерских, в школах набирает обороты новая технология выучки тела — выучка полезного тела. Вводятся новые методы надзора, контроля, пространственного распределения, регистрации и т. д. Тело прямо-таки облагается механизмами власти, стремящимися сделать его одновременно покорным и полезным. Возникает новая политическая анатомия тела. Если же теперь мы возьмем не армию, мастерские, начальные школы и другие светские учреждения, а техники покаяния, те самые, что практиковались в семинариях и коллежах, которые следовали их образцу, то обнаружим в них обложение тела уже не как полезного тела, не в соответствии с регистром способностей, но обложение тела на уровне желания и благопристойности. Бок о бок с политической анатомией тела развивалась моральная Физиология Плоти.
В следующий раз я хотел бы рассказать вам о том, как эта моральная физиология плоти, или воплощенного тела, или, наконец, принявшей телесные черты плоти, пришла в соприкосновение с проблемами дисциплины полезного тела в конце XVIII века; как сформировалось явление, которое можно было бы назвать педагогической медициной мастурбации, и как эта педагогическая медицина мастурбации претворила проблему желания в проблему инстинкта, в ту самую проблему, которой принадлежит центральное место в организации аномалии. Ибо именно мастурбация, которая проступила в исповедальном признании XVII века и вскоре переросла в педагогическую и медицинскую проблему, в конечном итоге привела сексуальность на территорию аномалии.
Глава 8. Новая процедура дознания: дисквалификация тела как плоти и кульпабилизация тела плотью
Лекция от 26 февраля 1975 г
— Руководство совестью, эволюция католического мистицизма и феномен одержимости.
— Различие между одержимостью и колдовством.
— Иудейская одержимость.
— Конвульсия как пластическое, зримое выражение борьбы, происходящей в теле одержимой.
— Проблема одержимых с их конвульсиями не вписывается в историю болезней.
— Антиконвульсанты: стилистическая модуляция исповеди и руководства совестью; запрос к медицине; обращение к дисциплинарным и педагогическим системам XVII века.
— Конвульсия как неврологическая модель душевной болезни.
В прошлый раз я попытался показать вам, как в недрах практики покаяния и техники руководства совестью, которая развивалась начиная с XVI века, хотя о ее сложении в это время говорить еще рано, появляется тело-желание и тело-удовольствие. Коротко можно сказать следующее: в ответ духовному наставничеству возникает плотский порок, плотский порок как дискурсивная область, как поле вмешательства, как предоставленный этому наставничеству объект познания. От сферы тела, телесной материальности, к которой теология и практика средневекового покаяния просто-напросто возводила происхождение греха, постепенно обособляется более сложная и в то же время более расплывчатая область плоти, область исполнения власти и в то же время область объективации. Это область тела, пронизанного целым комплексом механизмов, всевозможными «прельщениями», «трепетаниями» и т. д.; это область тела, в котором действуют бесчисленные силы удовольствия и упоения; это область тела, проникнутого, поддерживаемого, а подчас и одержимого влечением, которое откровенничает или таится, угождает себе или отказывается себе угождать. Словом, это чувствительное и сложное тело похоти. Которое, как мне кажется, и является коррелятивным новой технике власти. В связи с этим я хотел вам показать, что квалификация тела как плоти, в то же время являющаяся дисквалификацией тела как плоти, эта кульпабилизация тела плотью, в то же время являющаяся возможностью дискурса о теле, аналитического постижения тела, — это постулирование греха как греха в теле и в то же время постулирование возможности объективировать это тело в качестве плоти, — все это коррелятивно тому, что мы можем назвать новой процедурой дознания.
Это дознание, как я опять-таки попытался вам показать, повинуется двум правилам. Во-первых, оно должно быть по возможности равновеликим всей жизни: как дознание, практикуемое в исповедальне, так и дознание, применяемое наставником совести, подразумевает проведение всей жизни сквозь фильтр экзамена, анализа и дискурса. Все, что сказано, все, что сделано, должно пройти через эту дискурсивную решетку. Во-вторых, это дознание вовлечено в отношение к авторитету, во властное отношение, очень строгое и в то же время эксклюзивное. Да, наставнику следует говорить обо всем, принимающему исповедь следует рассказывать все, но рассказывать все следует ему одному. Таким образом, дознание, которым характеризуются новые техники духовного руководства, повинуется, с одной стороны, правилу полноты, но, с другой стороны, правилу эксклюзивности. В результате произошло следующее. Возникнув как объект безграничного аналитического дискурса и постоянного надзора, плоть оказалась сопряжена с введением процедуры полного дознания и одновременно правила молчания за пределами этой процедуры. Говорить следует обо всем, но только здесь и только данному человеку. Все рассказывать следует только в исповедальне, во время покаяния или же при встрече со своим духовным наставником. Говорить только в данном месте и только данному человеку — это, конечно, не то фундаментальное и давно известное
