Ознакомительная версия.
Въедливое интеллектуальное самокопание аналогичным образом могло бы развиться из раннего социального разочарования. Дети, чей статус не возрастает как бы сам собой, могут прилагать больше усилий к тому, чтобы стать ёмкими источниками информации, особенно если у них к этому есть природная склонность. Дарвин превратил его приступы интеллектуальной неуверенности в себе в ряд блестящих научных работ, что как подняло его статус, так и привело к должной оценке его взаимный альтруизм.
Если эти предположения логически последовательны, то два основных вида самосомнений Дарвина — моральный и интеллектуальный — есть две стороны одной медали, и оба они — суть проявления социальной неуверенности, и оба они разработаны как способ сделать его дорогим социальным активом, когда другие пути явно терпели неудачу. Как выразился Томас Хаксли, дарвиновская "острая чувствительность к похвале и порицанию" может объяснить его изощрённость в обоих царствах и может быть объединена в единый принцип умственного развития. Возможно, что отец Дарвина (с неявного согласия сына) сделал немало для воспитания этой острой чувствительности.
Когда мы называем людей «неуверенными», мы обычно подразумеваем, что они много волнуются: их волнует, что люди не любят их, их волнует, что они потеряют своих друзей, их волнует, не оскорбили ли они людей, они волнуются, не дали ли они кому-то плохую информацию. Корни неуверенности обычно принято искать в детстве: отверженность на игровой площадке начальной школы, романтические неудачи в юности, нестабильная обстановка дома, смерть члена семьи, слишком частые переезды, препятствующие заведению друзей надолго, или что-то подобное. Здесь имеется в виду неопределённое и обычно невысказанное предположение, что различные виды детских неудач или пертурбаций приведут к неуверенности у взрослого.
Можно придумывать разные причины (вроде тех, которые я только что отбросил), почему естественный отбор мог бы выковать какие-то связи между ранним опытом и более поздней индивидуальностью. (Ранняя смерть матери Дарвина — благодатная почва для таких спекуляций — в древней среде самодовольство было роскошью, которую лишённый матери ребенок не мог себе позволить). В данных социальной психологии можно найти (по крайней мере нестрогую) поддержку для таких корреляций. Ясность появится, когда эти две стороны диалектики войдут в контакт друг с другом, когда психологи начнут точнее обдумывать виды теорий развития, которые имеют в этих ситуациях эволюционный смысл, а затем разрабатывать практическое исследование для проверки теории.
Именно таким образом мы начнём понимать, как выковываются различные другие тенденции: сексуальная сдержанность или распущенность, социальная терпимость и нетерпимость, высокая или низкая самооценка, жёстокость и мягкость и так далее. В той степени, в какой эти явления действительно связаны с обычно называемыми причинами — степень и характер родительской любви, количество родителей в семье, ранние романтические отношения, отношения среди родных братьев, друзей, врагов — эти связи потому и существуют, что наполнены эволюционным смыслом. Если психологи хотят понять процессы, формирующие человеческую психику, то они должны понять процессы, формировавшие человеческий вид. И как только они это сделают, прогресс, скорее всего, не замедлит… И определённый прогресс — возникновение и объективное подтверждение таких теорий — отличил бы дарвинизм двадцать первого столетия от фрейдизма двадцатого.
Различия между фрейдистскими и дарвинстскими концепциями сохраняются, когда обсуждение обращается к подсознательному, и снова часть различий вращается вокруг функции боли. Вспомните дарвиновское "золотое правило": немедленно фиксировать любое наблюдение, которое выглядит противоречащим вашим теориями, "поскольку я обнаружил, что на практике такие факты и мысли гораздо более склонны убегать от памяти, чем благоприятные". Фрейд процитировал это замечание как подтверждение выведенной им тенденции — "чтобы выбросить из памяти то, что неприятно". Эту тенденцию Фрейд полагал широкой и общей, наблюдающейся среди как психически здоровых, так и больных, и являющейся наиважнейшей в движущих силах подсознания. Но есть одна проблема с этой предполагаемой общностью: иногда болезненные воспоминания чрезвычайно трудно забыть. Действительно, сам Фрейд лишь через несколько предложений после цитаты "золотого правила" Дарвина подтвердил, что люди говорили ему это, особенно подчёркивая болезненно неотвязное "воспоминание обид или оскорблений".
Означало ли это, что тенденция забывать неприятные вещи не является всеобщей? Нет. Фрейд выбрал друге объяснение: стремление отказываться от болезненных воспоминаний бывает лишь иногда успешным, иногда же — нет. Психика — это "арена, своего рода борцовский корт, где противостоящие тенденции сталкиваются, и заранее нельзя сказать, какая тенденция победит".
Эволюционные психологи могут трактовать эту проблему более искусно, потому что в отличие от Фрейда их представление о психике не столь просто и схематично. Они полагают, что мозг "на скорую руку" приспосабливался к обстановке той или иной эры, достигая совершенства в выполнении множества тех задач. Не сделав попытки свести вместе память об обидах, оскорблениях и неудобных фактах под одним названием, дарвинисты не должны раздавать специальные льготы для случаев, которые не укладываются в картину. Столкнувшись с тремя вопросами о запоминании и забывании: 1) почему мы забываем факты, противоречащие нашими теориями; 2) почему мы помним обиды; 3) почему мы помним оскорбления, — они могут расслабиться и начать придумывать разные объяснения для каждого случая.
Мы уже коснулись трёх вероятных объяснений. Забывание неудобных фактов облегчает ведение спора с силой и убеждённостью, а эти споры часто имели генетические ставки в древней обстановке. Запоминание обид может помочь нам в различного рода торгах, заставляет нас напоминать людям о репарациях, которые они нам должны, кроме того, хорошо запомненная обида может гарантировать наказание наших эксплуататоров. Что касается памяти об оскорблениях, их дискомфортная настойчивость отговаривает нас от повторения действий, могущих понизить социальный статус, и если оскорбления достаточную сильны, память об них может адаптивно понизить самооценку (или, по крайней мере, понизить самооценку в форме, которая была бы адаптивна в древней среде эволюции).
Таким образом, фрейдовская модель человеческой психики была, верьте или нет, недостаточно запутанной. У психики есть более тёмные углы и большее количество маленьких хитростей, чем он представлял.
Лучшим в воззрениях Фрейда является его осознание парадоксальности бытия высоко социального животного: будучи в своей основе сладострастным, жадным и вообще эгоистичным, человек однако вынужден жить цивилизованно с другими людьми и вынужден идти к животным целям по извилистой дорожке сотрудничества, компромисса и ограничений. Из этого понимания вытекает самая главная идея Фрейда о психике, как месте конфликта между животными импульсами и социальной действительностью.
Одну из биологических точек зрения на этот конфликт обрисовал Пауль Д. МакЛеан. Он называет человеческий мозг «триединым», чьи три основных части отражают нашу эволюцию: ядро рептилий (место наших основных побуждений) окружено "древним мозгом млекопитающих" (лимбической системой, которая одарила наших предков (среди прочего) привязанностью к потомству), который в свою очередь окружён "новым мозгом млекопитающих". Протяжённый новый мозг млекопитающих придал способности к абстрактным рассуждениям, языку и, возможно, (селективную) привязанность к людям вне семьи. МакЛеан пишет, что он "услужливо рационализировал, оправдывал и подбирал словесные выражения для импульсов, исходящих из ядра рептилий и лимбической системы нашего мозга…". Подобно многим чётким моделям эта может быть обманчиво проста, но она удачно охватывает (возможно) критическую особенность нашей эволюционной траектории: от уединённого к социальному, со стремлением к еде и сексу, к всё более и более усложняющимся и утончающимся устремлениям.
«ИД» Фрейда — это животное в нашем подсознании; возможно, оно есть продукт мозга рептилий, возникшее в досоциальной эволюционной истории. «Суперэго» или, нестрого говоря, совесть, является более поздним изобретением. Это источник различных видов запретов и виновности, предназначенной для ограничения ИД генетически выгодным способом; суперэго отвращает нас, скажем, от причинения вреда родным братьям или от пренебрежения друзьями. «Эго» — это нечто, находящееся в середине. Его конечные, возможно, подсознательные цели совпадают с таковыми у ИД, однако преследуются с долгосрочной оценкой, учитывающей предостережения и выговоры суперэго.
Ознакомительная версия.
