Ознакомительная версия.
Этот дарвиновский цинизм заполняет зияющую культурную пустоту не полностью. Различные авангардистские академики — «деконструкционисты», литературные теоретики и антропологи, сторонники "критических юридических исследований" — уже рассматривают человеческое общение как "споры о власти". Уже много людей верят в то, что подчёркивает новый дарвинизм: что в человеческих взаимодействиях, все (или, по крайней мере, многие) выдумки сделаны для корыстных манипуляций. И уже одна эта вера помогает поддерживать центральную нить грядущего состояния: мощная неспособность принимать вещи всерьёз. Ироничное самоосознание — повестка дня. Ультрасовременные ток-шоу в массе самоироничные, с шутками о шпаргалках, написанные на шпаргалках, камеры снимают другие камеры, и сам формат нацелен на то, чтобы подорвать себя. Архитектура, теперь об архитектуре, архитекторы игриво и иногда покровительственно объединяют лейтмотивы различных эпох в структуры, которые приглашают нас смеяться вместе с ними. Чего нужно избегать любой ценой в грядущую эпоху, так это серьезности, которая предаёт смущающуюся наивность. Современный цинизм привносит отчаяние в оценку способности человеческого вида принять похвальные идеалы, чего грядущий цинизм не делает, не потому что он оптимистичен, а потому что ему не присуще преобладающее принятие идеалов всерьёз. Преобладающее отношение — абсурдизм. Фильм грядущего может быть непочтителен, но это не горькая непочтительность, так как непочтительность его — не самоцель; его цели беспорядочны, потому что все одинаково смешны. И, так или иначе, нет никаких моральных оснований мимолётного осуждения. Сидите и наслаждайтесь шоу.
Вполне мыслимо, что грядущее отношение уже впитало некоторую силу новой дарвиновской парадигмы. Социобиология, хотя и не допущенная до приёма в академию, начала просачиваться в массовую культуру два десятилетия назад. Во всяком случае, есть прогресс. Дарвинизм может усилить грядущие тенденции. Конечно, в академических пределах, деконструктивисты и критические юридические учёные могут находить много подобного в новой парадигме. И, конечно, вне академии, возможна лишь одна разумная реакция на эволюционную психологию; чувство неловкости столь остро, а цинизм столь глубок, что ироничное отстранение от всего человеческого предприятия только и может обеспечивать облегчение.
Таким образом, трудный вопрос о том, может ли человеческое животное быть моральным животным (вопрос, который современный цинизм склонен приветствовать с отчаянием), может выглядеть всё более и более странным. Вопрос после укоренения нового дарвинизма может состоять лишь в том, что слово «мораль» может быть совсем не шуткой.
Глава 16: Эволюционная этика
Другой вопрос — что желательно преподавать, — все согласны с общей утилитарностью.
Старые и бесполезные заметки (недатировано)
Значит, наше происхождение — источник наших злых страстей!! Дьявол в обличье бабуина — вот наш прадед.
Записная книжка (1838)
В 1871 году, через двенадцать лет после появления "Происхождения видов", Дарвин опубликовал "Происхождение человека", в котором он излагал свою теорию "морального чувства". Он не трубил о расстраивающем подтексте теории, он не подчеркивал, что сам смысл добра и зла, воспринимающийся как дар небес, черпает свою власть из чувства, являющегося продуктом нашего специфического эволюционного прошлого. Тем не менее, местами книга источала дух морального релятивизма. Если бы человеческое общество было подобно пчелиной семье, то, как написал Дарвин, "тогда бы без сомнений наши незамужние женщины, как рабочие пчёлы, полагали бы священным долгом убивать своих братьев, а матери бы стремились убить своих фертильных дочерей, и никто не подумал бы вмешаться".
Некоторых людей картина впечатлила. В "Эдинбургском обозрении" было отмечено, что если теория Дарвина окажется права, то "самые серьёзные люди будут вынуждены согласиться с тем, что мотивы, согласно которым они старались жить благородную и добродетельную жизнь в основе ошибочны; оказывается, наше моральное чувство — всего лишь возникший в ходе эволюции инстинкт… Если эти представления верны, то неизбежна революция в умах, которая потрясёт общество до его основания, разрушая святость совести и религиозное чувство".
Это предсказание явно сделано просто с испуга, однако оно не было лишено некоторых оснований. Религиозное чувство действительно ослабло, особенно среди интеллигенции — людей, читающих сегодняшние эквиваленты "Эдинбургского обозрения". И совесть явно утратила тот вес, который она имела для викторианцев. Философы, пишущие на темы этики даже не приблизились к соглашению о том, где бы мы могли почерпнуть основные моральные ценности, кроме возможного согласия в том, что нигде. Будет лишь небольшим преувеличением сказать, что преобладающая философия морали в большинстве разделов философии — нигилизм. Изрядное, хотя и неизвестное количество всего этого нигилизма можно приписать одному-двум ударам, нанесённым Дарвином: атакой «Происхождения» на библейское представление о Творении, поддержанной сомнениями «Происхождения» в статусе морального чувства.
Если старый добрый обычный дарвинизм действительно подточил моральную силу западной цивилизации, то, что же случится, когда новая версия полностью пропитает её? Дарвин иногда распространял предположения о "социальных инстинктах", которые ныне уступили место теориям, прочно основанным на логике и фактах — теории взаимного альтруизма и родственного отбора. И они не оставляют нашим моральным чувствам столь божественного смысла, к какому они привыкли. Симпатия, сочувствие, сострадание, совесть, вина, раскаяние, даже сама идея правосудия, идея, что делающие добро заслуживают награды, а делающие зло — наказания, — всё это может теперь рассматриваться как итог органической истории данной планеты.
Более того, мы не можем утешаться тем, чем утешался Дарвин, — ложной верой в то, что эти вещи возникли для более объемлющего добра — "блага для группы". Наше бесплотно-интуитивное ощущение того, что правильно, а что — нет, есть оружие, предназначенное для повседневных рукопашных сражений между индивидуумами.
Под подозрение подпадают не только моральные чувства, но и все рассуждения о морали. В свете новой дарвиновской парадигмы моральный кодекс предстаёт политическим компромиссом. Он формируется в конкуренции интересов групп, и каждая из них пускает в ход все имеющиеся у неё средства. Это единственное осмысленное объяснение того, почему моральные ценности посылаются низам сверху, они непропорционально сформированы различными слоями общества, обладающими властью.
И что же, всё это нас покидает? Одни в холодной вселенной, без морального компаса, без шансов найти его, без всякой надежды? Неужели мораль не может иметь значения для думающего человека в пост-дарвиновском мире? Это глубокий и тёмный вопрос, который (ради спокойствия читателей) не будет строго поставлен в этой книге. Но мы можем, по крайней мере, поинтересоваться тем, как Дарвин решал вопрос о смысле морали. Хотя он не имел доступа к новой парадигме с её несколькими особенно удручающими элементами, он явно уловил, столь же верно, как и "Эдинбургское обозрение", нравственно дезориентирующий уклон дарвинизма. Тем не менее, он продолжил использовать слова "добро и зло", "правда и ложь" с чрезвычайной серьёзностью. Как ему удавалось и далее принимать этику всерьёз?
По мере вхождения дарвинизма в практику, опасения "Эдинбургского обозрения" ширились, многие мыслители боролись за предотвращение краха моральных основ. Многие из их обходили угрозу эволюционизма для религиозной и моральной традиции простым маневром: они переадресовывали свой религиозный страх на саму эволюцию, превращая её в пробный камень для правды и лжи. Они говорили, что, чтобы видеть моральные абсолюты, достаточно обратить взоры к процессу, нас создавшему; «истинный» путь своего поведения лежит на основном направлении эволюции: мы все должны идти по её течению.
Что именно представляет собой это течение? Мнения разошлись. Одна школа, позже названная социальным дарвинизмом, сосредоточилась на безжалостном, но, в конечном счёте, продуктивном избавлении от «некондиции» в ходе естественного отбора. Мораль истории, казалось, гласила, что страдание — слуга прогресса, как в социальной, так и в эволюционной истории. Знакомая версия котировок социального дарвинизма Бартлетта идёт от Герберта Спенсера, считающегося его отцом: "бедность неспособных, бедствия неблагоразумных, голодание праздных, уклонение от поддержки слабых сильными, оставляющие столь многих людей "на мели и в несчастиях", есть залог большого и дальновидного блага".
Ознакомительная версия.
