игры. Он приходил не только на каждую игру, но и иногда на тренировки. Он был моим самым преданным болельщиком, записывал на видео каждый момент, поздравлял меня с каждой победой, орал на судей за неправильное судейство и помогал мне восстановиться после поражений. Как я говорил раньше, мой отец — первопроходец продакт-плейсмента, но никто не подозревал, что он часто работал с компаниями, которые нравились мне, чтобы иметь возможность приходить домой с новыми «Нёрфами» до их появления в продаже или снабжать нашу команду новой спортивной униформой от Diadora.
Все, что в его силах, и немного больше — вот что он делал, чтобы показать мне свою любовь. Это было волшебно. И остается таким до сих пор. Мой отец — эмоциональный, умный, чувствительный и присутствующий рядом (если его лицо не закрыто телефоном, как это часто бывает с его сыном). У нас сохраняются прекрасные отношения, особенно если смотреть извне, и потому можно легко забыть, что он, как и многие супергерои, был — и остается — человеком.
ФАМИЛЬНЫЙ КРИПТОНИТ
Мой отец, Сэмюэл Виктор Бальдони, родился в 1948 году в Саут-Бенде (штат Индиана). Его отец, мой дед Луи, был уважаемым сенатором штата и умер за несколько лет до моего рождения. Папа получил второе имя Виктор («Победитель»), потому что родился в ноябре 1948 года, в День выборов, в который моего деда избрали в сенат. Он был ребенком победы. Мой дед приехал в Америку из Италии в 1912 году восьмилетним ребенком и высадился на острове Эллис со своими младшим братом, сестрой и мамой. Его отец, мой прадед, прибыл туда раньше, нашел работу в Индиане и посылал в Италию деньги, чтобы остальная семья смогла в конце концов воссоединиться с ним. В Америке того времени итальянские иммигранты подвергались обширной дискриминации, сталкивались с предрассудками и даже насилием. Из-за этого мой дед рос с ощущением, что он должен многое доказать окружающим. Он был трудолюбивым, уверенным в себе, умел прекрасно говорить. Он заботился о том, чтобы близкие чувствовали себя хорошо, окружал их вниманием и старался поддерживать образ счастливой семьи. Я хотел бы спросить его, как он справлялся с давлением социума. В какой мере он был тем, кем действительно являлся в своей основе, а в какой играл роль, навязанную обществом, диктовавшим, кем может и кем не может быть итальянский иммигрант?
Я думаю, что то давление, которое мой дед испытывал, будучи иммигрантом на государственной службе, наряду с традиционными сценариями «правильного» мужского поведения, отразилось на том, как он воспитывал моего отца и других своих детей. Дедушка тяжело трудился, чтобы прокормить свою семью. Он много времени проводил на работе и редко, если вообще хоть раз, посещал матчи сына по реслингу. Вряд ли он не считал их важными; просто игры ребенка, скорее всего, не были в приоритете у него — кормильца, защитника и народного избранника. Полагаю, что и его отец никогда не посещал подобных мероприятий, ведь он жил и трудился за океаном, пытаясь обеспечить новую жизнь для родных. И никто не знает, мог ли дед хотя бы предположить, что его отсутствие может плохо сказаться на сыне.
Дед хотел — и это неудивительно, — чтобы мой отец и его братья и сестры ассимилировались и выросли американцами, а не итальянскими иммигрантами. Он не желал, чтобы они столкнулись с дискриминацией и с предрассудками, с которыми сталкивался он. Они должны были стать «настоящими» американцами, и я могу предположить, что он замечал: «настоящие» американцы были явно менее эмоциональны и экспрессивны, чем «этнические» итальянцы. Добавьте к этому положение сенатора, требовавшее от деда поддерживать образ — образ семьи, положительный образ иммигрантов, — и поймете, что давление на него удваивалось.
Сохранять «правильный» образ стало особенно трудно, когда отец вырос и превратился, по словам моих теть и дядей, в «дикого ребенка». Я даже узнал, что отца не раз доставляли домой знакомые деда из полиции — из-за самых разных неприятностей, в которые он влипал. Мне рассказывали об отце такие истории, будто его фамилия Кеннеди, а не Бальдони, но, полагаю, подобное бывает, когда вы живете в маленьком городе, где вашего отца уважают. Не будь он сыном сенатора штата, полицейские отвозили бы его не домой. Это привилегия, подкрепляющая идею о том, что образ важнее реальности: нельзя раскрывать проблемы семьи, наши человеческие особенности, потому что нас должны воспринимать в определенном свете, чтобы мы были приняты или, как в случае моего деда, переизбраны. Но это не просто идея, которую дед транслировал своим детям; это идея, которую в свое время внушили ему и в которую он верил до самой смерти.
Готовясь к выступлению на TED Talk, я захотел больше узнать о своем деде — в надежде, что это поможет мне лучше понять отца и, в конце концов, себя самого. Однажды вечером моя тетя Сьюзи рассказала, что вскоре после того, как дед проиграл перевыборы в сенат, его финансовое положение ухудшилось. Ему было около шестидесяти, мой папа и тетя учились в начальной школе. Автомобильный завод, на котором дед работал с молодых лет («Студебеккер»), обанкротился, и производство перевели в Канаду. В процессе были уволены сотни, если не тысячи работников — местные трудяги, голубые воротнички. Дед занимал руководящую должность в высшем звене, и ему предложили продолжить работу, если он готов переехать с семьей в Канаду. Он преодолел немало трудностей, чтобы оказаться там, где оказался, и, хотя проработал на «Студебеккере» сорок лет, не мог смириться с той болью, которую причинил бы семье, вынудив всех просто упаковать вещи и переехать. В Саут-Бенде жила не только его семья, но и друзья и избиратели. Так что дед отказался, потому что у Бальдони на первом месте — семья. Однако он не знал тогда, что, отказываясь от работы, потеряет и свою пенсию — ведь федеральной поддержки не было. Это обернулось трагедией, он остался ни с чем. В какой-то момент дед даже работал уборщиком по ночам, чтобы свести концы с концами и поддержать семью. Да, именно так: из сенаторов — в уборщики. Хотя дед и помог множеству людей в городе, сам он был слишком горд, чтобы просить о помощи в этот тяжелый для себя период, так что этот небольшой откат не вошел в официальную летопись нашей семьи. Я могу лишь представить, какой тяжести груз давил на него и какое одиночество он ощущал, молча страдая и не имея возможности с кем-либо поделиться. Как сумел бы великий человек, посвятивший жизнь помощи другим людям, попросить помощи у них? Я не знаю, считала ли семья неуместным или оскорбительным обсуждать это, учитывая, чего он
