не привел к консенсусу среди коллег, в каком-то смысле отрадно было видеть, что возможны самые разные мнения и точки зрения. Я понимал, что психиатрия, а особенно работа свидетеля-эксперта, полна серых зон и противоречивых толкований. Мне было позволено сомневаться. Коль скоро я был честен, беспристрастен и объективен, коль скоро я подробно рассказывал обо всех своих мысленных дилеммах и конфликтующих представлениях в рамках своих показаний, можно было смириться с отсутствием очевидных правильных ответов.
К сожалению, примерно тогда стендап утратил для меня прелесть новизны. А с ней ушло и восторженное отношение к этому жанру – совсем как с остальными моими хобби, что, вероятно, свидетельствует об отрицательных качествах моего характера. Редкие приливы адреналина, когда мне удавалось «отжечь» на выступлении, с лихвой перевешивало всепоглощающее разочарование после редких провальных шоу, о которых я потом размышлял много дней подряд. Я не был рожден для стендапа. Я был настолько нетерпелив, что о прогрессе не было и речи, воспринимал неудачи слишком близко к сердцу и слишком давил на себя, требуя успеха. Обескураживало меня и нередкое отсутствие энтузиазма у публики. Нет ничего более жалкого, чем комик, пытающийся развлечь горстку раскошелившихся зрителей в практически пустом зале, нет ничего более печального, чем компания желторотых комедиантов, репетирующая свой материал друг перед дружкой в зале совершенно пустом. Но на самом деле все решило время – это был главный фактор, положивший конец моей недолгой второй попытке сделать карьеру в стендапе. Когда я едва не проворонил отчет Барри Маллигана, это стало для меня словно звонок будильника. Я неохотно признался себе, что выступления поздно вечером неизбежно вызывают одурь ранним утром. Потребление кофеина и никотина у меня возросло до угрожающих величин. Я не мог позволить себе работать спустя рукава, поэтому чем-то нужно было пожертвовать. Разумеется, всегда можно было выступать со стендапом от случая к случаю. Но я понимал, что мое самолюбие пострадает, если я увижу, как те, кто начинал рядом со мной у свободного микрофона, постепенно переходят в более престижные шоу, а я по-прежнему торчу на нижней ступени переполненной иерархической лестницы.
За полгода я выступил раз 40. Жена очень поддерживала меня и никогда не требовала прекратить, хотя я настолько часто отсутствовал дома по вечерам и уклонялся от обязанности укладывать детей спать, что ей, должно быть, приходилось дорого за это платить. Это был весьма поучительный опыт (четыре звездочки). Он не просто позволил мне завершить начатое, поскольку на сей раз я воздал должное этому искусству, но и сделал меня лучше как свидетеля-эксперта (хотя, признаться, это был побочный эффект). И я черпал некоторое утешение, поняв окончательно и бесповоротно, что никакой я не гений-самородок в комическом жанре, которого ждет суперзвездное будущее. Однако я был очень неплох. А если кто-то в этом сомневается, к вашим услугам записи на YouTube.
Глава тридцатая. Мозгоправ для помятых мозгов
Поскольку стэндап ушел из моей жизни, мне требовался новый стимулятор. Я обожал куда-то ходить с Ризмой и мальчишками. Кроме того, теперь, когда дети не требовали такого интенсивного техобслуживания и могли время от времени оставаться с бабушкой и дедушкой, у нас случилось мини-возвращение к активной светской жизни. Сходить время от времени на рейв, рэп или стендап (в роли зрителя, а не начинающего комика) – все это было вполне осуществимо. Я продолжал тренироваться в зале с религиозным пылом. К этому времени мне уже давно перевалило за 40, хотя я и пытался это скрыть при помощи модных стрижек. На остроту ума я не жаловался, а вот тело начало бунтовать. Летом 2019 года я сильно подвернул лодыжку, и пришлось лечиться несколько месяцев, а вскоре после этого у меня случилась тяжелая грыжа межпозвоночного диска в шее из-за силовых упражнений, поскольку я поднимал недопустимо большой для меня вес (очередное доказательство моей наивности: мне вечно кажется, что сделать что-то проще, чем на самом деле). Вдобавок у меня регулярно случались омерзительные обострения подагры. Во время острых приступов я всегда принимаю колхицин, но подключать аллопуринол для профилактики, который прописал мне лечащий врач, мне сначала не хотелось. У меня было ощущение, что, если я соглашусь принимать лекарства каждый день пожизненно, это будет словно капитуляция – да, понимаю, как это нелогично, ведь сам я назначаю больным лекарства и настоятельно советую мириться со своими диагнозами. Просто сам себе я все еще казался молодым. А большому пальцу на правой ноге было наплевать на мои проблемы с отрицанием старения, и примерно раз в два месяца он устраивал мне настоящую пытку на неделю-другую. Случалось, что я едва мог ходить, но и тогда мне было стыдно отпрашиваться по болезни со своей работы в суде по заданиям Национальной службы здравоохранения. С моей точки зрения, если брать больничный из-за подагры, скоро дела мои начнут хромать на обе ноги – и в прямом, и в переносном смысле. Вот я и ковылял в суд, стараясь идти медленно, чтобы скрыть, что припадаю на ногу. В периоды, когда мне нельзя было заниматься в зале из-за подагры, настроение у меня падало ниже плинтуса, и я чувствовал, что все у меня застаивается. После девятого или десятого приступа я сдался и стал принимать таблетки. Тише, пальчик, тише.
Семейные заботы, светская жизнь, упражнения, временами хромота – всего этого было мало, мне нужно было какое-то занятие для себя лично. Я уже понял, что живу особенно полной жизнью, когда либо чем-то одержим, либо к чему-то стремлюсь. Мой блог на сайте Huffington Post с годами начал приносить кое-какую работу в СМИ, но это было несколько нерегулярно. Я появился в двух-трех эпизодах Murder, Mystery and my Family – это дневная телепрограмма на канале BBC One, где расследуются разные печально знаменитые старые дела об убийствах с точки зрения двух знаменитых барристеров и с применением современных правовых рамок. Я высказывал мнение о психическом здоровье преступников и рассказывал, были бы к ним применимы сегодня те линии защиты со ссылкой на психическую болезнь, которых тогда не существовало, и наоборот. Я разбирал дело Уолтера Смита, который в октябре 1937 года застрелил на борту баржи Альберта Бейкера, своего якобы лучшего друга (с такими никакие враги не нужны). Смита повесили в тюрьме Норвич. На суде он пытался сослаться на mania a potu (буквально «безумие из-за зелья») – теперь такого диагноза, позволяющего избежать ответственности, не существует. Однако для mania a potu характерно крайне беспорядочное, импульсивное и необъяснимое поведение, что, на мой взгляд, никак не вяжется с холодными продуманными
