такого рода и делает его жутким для нее:
Она томится и скорбит безмерно,
Что если я не черт, то гений уж наверно.
Жуть падучей болезни и сумасшествия имеет то же происхождение. Человек несведущий видит в них действие сил, о присутствии которых в ближних ранее не подозревал, но в то же время сам смутно сознает эти силы в отдаленных уголках собственной личности. Средневековье вполне последовательно приписывало все подобные недуги влиянию демонов – и почти не грешило против психологии. Вообще я не удивлюсь, если услышу, что психоанализ, который занимается выявлением таких скрытых сил, сам по себе стал для многих людей жутким именно по этой причине. В одном случае, когда мне удалось – пусть не слишком быстро – исцелить девушку, страдавшую многие годы, я лично услышал подобное мнение от матери пациентки спустя долгое время после выздоровления последней.
Отрубленные конечности и голова, отрубленная по запястье рука, как в сказке Гауфа [392], пляшущие сами по себе ноги, как в книге Шеффера, о которой я упоминал выше, – во всем этом есть что-то крайне жуткое, особенно когда, как в последнем случае, они еще оказываются способными к самостоятельности. Как мы уже знаем, такого рода жуть проистекает из сближения с комплексом кастрации. Для некоторых людей мысль о том, что их по ошибке похоронят заживо, кажется самой жуткой из всех возможных. Тем не менее психоанализ показывает, что эта мрачная фантазия представляет собой всего-навсего преображение другой фантазии, в которой изначально не было ничего страшного, но которая была обусловлена неким жгучим желанием (речь о фантазии, связанной с возвращением в материнскую утробу).
Прибавим сюда еще кое-что общеизвестное, о чем, строго говоря, уже упоминалось в рассуждениях об анимизме и преодоленных способах работы психического аппарата; впрочем, я считаю, что эта черта заслуживает особого внимания. Дело в том, что часто и легко впечатление жуткого возникает, когда стирается различие между воображением и реальностью, например, когда нечто, до сих пор мнившееся воображаемым, предстает перед нами в действительности – или когда символ перенимает все функции предмета, который он призван символизировать, и так далее. Именно этот фактор немало способствует впечатлению жуткого от магических практик. Инфантильность, овладевающая также разумом невротика, проявляется в чрезмерном внимании к психической реальности в ущерб реальности материальной (налицо несомненное сходство с верой во всемогущество мысли). В разгар обособленности военного времени [393] в мои руки попал-таки номер английского журнала «Стрэнд»; среди обилия довольно пустых сочинений я прочитал рассказ о молодой супружеской паре, которая переехала в меблированный дом, где стоял причудливой формы стол с резными изображениями крокодилов. Под вечер в доме начинал распространяться невыносимый и крайне специфический запах; жильцы спотыкались обо что-то в темноте; им казалось, что они различают некую смутную фигуру, стелющуюся по лестнице. Коротко говоря, автор давал понять, что присутствие стола заставляет бродить по этому дому призрачных крокодилов, что деревянные чудовища оживают в темноте (и тому подобное). История достаточно наивная, но жуткое ощущение, которое она вызывала, было поистине примечательным.
В заключение этого нисколько не полного собрания примеров приведу случай из психоаналитического опыта; если это не простое совпадение, то перед нами отменное подтверждение нашей теории жуткого. Часто случается, что невротики признаются в жутком ощущении от женских половых органов. Однако это жуткое – своего рода привлекательное, дверь в прежнюю обитель (Heim) всех людей, в место, где каждый из нас жил когда-то давным-давно. Шутливая присказка гласит: «Любовь – это тоска по дому»; всякий раз, когда человеку снится какое-то место или страна, и он говорит себе во сне: «Это место мне знакомо, я был здесь раньше», можно истолковать это видение как образ гениталий его матери или ее тела. Значит, и здесь жуткое (unheimlich) некогда когда-то было привычным (heimlich), а приставка un – обозначает вытеснение.
III
В ходе этого обсуждения читатель наверняка стал испытывать некоторые сомнения; что ж, настала пора собрать их вместе и озвучить.
Пусть жуткое есть нечто скрытое, знакомое, но подвергшееся вытеснению и вновь вернувшееся, пусть жуткое соответствует этому условию. Тем не менее таким отбором материала решить проблему не удается. Наше предположение явно не выдерживает обратного толкования, ведь далеко не все из того, что удовлетворяет этому условию, что напоминает о вытесненных желаниях и преодоленных способах мышления из давнего прошлого индивидуума и народа является жутким.
Не упустим и тот факт, что почти для каждого примера в поддержку нашей гипотезы можно отыскать пример, ее опровергающий. История с отрубленной рукой в сказке Гауфа производит, безусловно, жуткое впечатление, каковое мы проследили до комплекса кастрации; но большинство читателей, полагаю, согласится со мной, что рассказ Геродота о сокровищах Рампсенита [394] (ловкий вор, которого царевна норовит удержать за руку, оставляет ей отрубленную руку своего брата) отнюдь не навевает на нас жути. Опять-таки, стремительное исполнение желаний Поликрата явно кажется нам столь же неестественным, каким оно казалось царю Египта; однако наши собственные волшебные сказки изобилуют мгновенными исполнениями желаний, не внушая при этом и намека на жуть. В сказке о трех желаниях [395] манящий запах колбас привлекает женщину; та хочет отведать этого угощения, и оно тотчас оказывается у нее на тарелке. Досадуя на такую поспешность, муж ворчит – дескать, чтоб у тебя они с носа свисали, и колбаски повисают у нее на носу. Все это и вправду поразительно, но ничуть не жутко. Сказки совершенно открыто выражают анимистическую по своей сути точку зрения всемогущества мыслей и желаний, но я не могу вспомнить ни одной сказки, в которой ощущалось бы что-то по-настоящему жуткое. Мы выяснили, что бывает очень и очень жутко, когда оживает нечто неодушевленное (скажем, картина или кукла), но в сказках Ганса Андерсена оживают домашняя утварь, мебель и оловянные солдатики, хотя ничто из происходящего даже не приближается к жуткому. Да и оживление прекрасной статуи Пигмалиона вряд ли можно назвать жутким.
Мнимую смерть и оживление покойников принято относить к наиболее наглядным проявлениям жуткого. Но и такие мотивы нередко встречаются в волшебных сказках. Разве кто-то назовет жутким пробуждение Белоснежки от мертвецкого сна? А воскрешение мертвых в повествованиях о чудесах (к примеру, в Новом Завете) вызывает отклик, вообще никак не связанный с ощущением жуткого. Что касается безусловно жуткого произвольного повторения одного и того же события или действия, оно занимает место и в длинном ряду иных, отличных впечатлений. Уже приводился случай, когда повторение применяется для возбуждения ощущения комического; не составит труда умножить примеры такого
