котором он в противном случае был бы не более чем живой марионеткой.
Фантазия - идеальная иллюстрация этой изначальной возможности. Поэтому любое искушение свести ее к воображению, поскольку нельзя признать ее несостоятельность, является постоянным заблуждением, от которого клемианская школа, которая, безусловно, очень далеко продвинулась в этой области, не свободна, в основном потому, что она была неспособна даже подозревать о существовании категории означающего.
Однако, как только он определяется как образ, настроенный на работу в означающей структуре, понятие бессознательной фантазии больше не представляет никаких трудностей.
Скажем, в своем фундаментальном употреблении фантазия - это то, с помощью чего субъект поддерживает себя на уровне своего исчезающего желания, исчезающего в той мере, в какой само удовлетворение потребности скрывает от него его объект.
О, эти невротики такие суетливые! Что с ними делать? Как сказал один отец, вы не можете понять ни слова из того, что они говорят.
Но это именно то, что было сказано давным-давно, и говорилось всегда, однако аналитики, похоже, так и не продвинулись дальше. Простодушные называют это иррациональным, поскольку они даже не поняли, что открытие Фрейда подтверждается сначала тем, что реальное считается рациональным - что само по себе было достаточно, чтобы вывести нашего экзегета из равновесия, - а затем тем, что рациональное утверждается как реальное. В результате Фрейд может сформулировать тот факт, что то, что в желании предстает как неразумное, является эффектом перехода рационального в той мере, в какой оно реально - то есть перехода языка - в реальное, в той мере, в какой рациональное уже проследило свое окружение там.
Ибо парадокс желания не является привилегией невротика; скорее, он принимает во внимание существование парадокса, когда сталкивается с желанием. Это не делает ему такого уж плохого положения в порядке человеческого достоинства и не делает чести посредственным аналитикам (это не оценка, а идеал, сформулированный в желании, открыто выраженном заинтересованными сторонами), которые в этом вопросе не достигают такого же достоинства: удивительная дистанция, которую аналитики всегда отмечали несколько критически... другие, хотя я не знаю, как их можно отличить, поскольку им самим никогда бы не пришло в голову сделать это, если бы им сначала пришлось противостоять ошибкам первых.
16. Итак, именно позиция невротика по отношению к желанию, скажем сокращенно, к фантому, знаменует своим присутствием ответ субъекта на требование, иначе говоря, обозначение его потребности.
Но эта фантазия не имеет ничего общего с означиванием, в которое она вмешивается. Действительно, это означивание исходит от Другого, вот Другого зависит, будет ли удовлетворено требование. Но фантазия прибывает туда только для того, чтобы оказаться на обратном пути более широкого круга, круга, который, доводя требование до пределов бытия, заставляет субъекта задавать себе вопрос о недостатке, в котором он предстает перед самим собой как желание.
Невероятно, чтобы некоторые черты, которые, тем не менее, всегда были достаточно очевидны, действия человека как такового не были освещены здесь анализом. Я хочу поговорить о том, посредством чего это действие человека является жестом, который находит поддержку в его шансоне. Эта сторона подвига, исполнения, результата, задушенного символом, то, что делает его символическим (но не в том отчуждающем смысле, который этот термин обозначает для обывателя), то, ради чего говорят о переходе к действию, о том Рубиконе, чье собственное желание всегда скрыто в истории в угоду ее успеху, все то, к чему опыт того, что аналитик называет "acting out", дает ему квазиэкспериментальный доступ, поскольку он разделяет весь его артистизм, аналитик сводит его в лучшем случае к рецидиву субъекта, в худшем - к ошибке терапевта.
Аналитик впадает в ступор от этого ложного стыда перед лицом действия - стыда, который, несомненно, скрывает истинный стыд, стыд, который он испытывает по поводу действия, своего собственного действия, одного из самых высоких, когда оно опускается до отвращения.
Ибо что еще, в самом деле, это такое, когда аналитик вмешивается, чтобы ухудшить сообщение переноса, которое он должен интерпретировать, в ошибочной сигнификации реального, которая есть не что иное, как мистификация.
Ибо точка, в которой современный аналитик претендует на постижение переноса, - это расстояние, которое он определяет между фантом и так называемым адаптированным ответом. Но к чему адаптированный, если не к требованию Другого, и в чем это требование будет более или менее последовательным, чем полученный ответ, если он не верит, что уполномочен отрицать всякую ценность фантома в той степени, в которой он обретает свою собственную реальность?
Здесь сам путь, по которому он идет, предает его, когда ему необходимо ввести себя в фантазию посредством этого пути и предложить себя в качестве мнимой жертвы вымыслам, в которых разрастается одержимое желание, - неожиданный Улисс, отдающий себя в пищу, чтобы свиньи Цирцеи могли потолстеть.
И пусть не говорят, что я кого-то порочу, потому что это именно тот момент, когда те, кто не может сформулировать свою практику иначе, сами достаточно обеспокоены, чтобы задаться вопросом, что они делают: не являются ли фантомы средством, с помощью которого мы предоставляем субъекту удовлетворение, в котором увязает анализ? Именно этот вопрос они повторяют себе с безнадежной настойчивостью бессознательной одержимости.
17. Таким образом, в лучшем случае современный аналитик оставляет своего пациента в точке чисто воображаемой идентификации, в которой истеричка остается в плену, поскольку ее фантазия подразумевает ее захват в ловушку.
Иными словами, в тот самый момент, когда Фрейд на протяжении первой части своей карьеры стремился поскорее освободиться, перекладывая призыв к любви на объект идентификации (для Элизабет фон Р... , ее деверь [5]; для Доры, М. К. . ...; для молодой гомосексуальной женщины в случае женской гомосексуальности, он видит проблему более ясно, но ошибается, когда рассматривает себя как объект, на который в реальности направлен негативный перенос).
Только в главе "Идентификация" в "Групповой психологии и анализе Эго" Фрейд четко выделил этот третий способ идентификации, который обусловлен функцией поддержания желания и, следовательно, определяется безразличием объекта.
Но наши психоаналитики настаивают: этот индифферентный объект - субстанция объекта, ешьте мое тело, пейте мою кровь (профанационная ссылка - их). Тайна искупления пациента кроется в этом воображаемом пролитии крови, жертвенным объектом которого является аналитик.
Как может эго, к которому здесь обращаются за помощью, не пасть, по сути, под ударом усиленного отчуждения, к которому они ведут субъекта? Задолго до появления Фрейда психологи знали, пусть и не выражали это в таких терминах, что если желание - это метонимия желаемого, то эго - это метонимия желания.
Именно так работает терминальная идентификация, которой так гордятся аналитики.
Если речь идет
