смущенно раздающихся в великих сознаниях, ответственных за некоторые из выдающихся изменений в физике, напоминают нам, что, в конце концов, для этого знания, как и для других, час истины должен наступить в другом месте.
И почему бы нам не увидеть, что поразительное внимание к динам, возникающим в результате психоанализа в науке, может быть обусловлено теоретической надеждой, которую дает психоанализ, - надеждой, которая не является лишь результатом замешательства?
Разумеется, я не имею в виду тот необычайный латеральный перенос, благодаря которому категории психологии, оживляющей свои рутинные задачи социальной эксплуатацией, обретают новую силу в психоанализе. По уже указанной причине я считаю судьбу психологии подписанной и скрепленной печатью.
В любом случае, моя двойная ссылка на гегелевского абсолютного субъекта и на упраздненного субъекта науки дает освещение, необходимое для точной формулировки фрейдовского драматизма: возвращение истины в поле науки одновременно с ее признанием в поле ее практической деятельности: подавленная, она появляется вновь.
Кто не видит расстояния, отделяющего несчастное сознание, о котором, как бы сильно оно ни было выгравировано у Гегеля, можно сказать, что оно все еще не более чем приостановка корпуса знаний, от "недовольства цивилизации" у Фрейда, даже если это только в одной фразе, произнесенной как бы отрекаясь, которая отмечает для нас то, что при прочтении не может быть сформулировано иначе, чем "перекос" отношений, отделяющих субъект от сексуальности?
Итак, в нашем способе определения места Фрейда нет ничего, что было бы связано с судебной астрологией, которой занимается психолог. Нет ничего, что исходило бы из качества, или даже из интенсивного, или из какой-либо феноменологии, в которой идеализм мог бы черпать уверенность. Во фрейдистском поле, несмотря на сами слова, сознание - это черта, столь же неадекватная для обоснования бессознательного в его отрицании (это бессознательное восходит к Фоме Аквинскому), как аффект не подходит для роли протопатического субъекта, поскольку это услуга, у которой нет хозяина.
Со времен Фрейда бессознательное - это цепочка сигнификаторов, которая где-то (на другой сцене, в другой сцене, писал он) повторяется и настойчиво вмешивается в паузы, предоставляемые ей эффективным дискурсом и размышлениями, которые она сообщает.
В этой формуле, которая является моей только в том смысле, что она соответствует тексту Фрейда так же близко, как и открывшемуся ему опыту, решающим термином является знак, возвращенный к жизни из древнего искусства риторики современной лингвистикой, в учении, различные этапы которого невозможно проследить здесь, но имена Фердинанда де Соссюра и Романа Якобсона будут означать его зарю и современную кульминацию, не забывая, что экспериментальная наука структурализма на Западе имеет свои корни в России, где формализм впервые расцвел. Женева 1910 года и Петроград 1920 года - достаточно, чтобы объяснить, почему Фрейду не хватало именно этого инструмента. Но этот недостаток истории делает тем более поучительным тот факт, что механизмы, описанные Фрейдом как механизмы "первичного процесса", в котором бессознательное берет на себя управление, в точности соответствуют функциям, которые, по мнению этой школы, определяют наиболее радикальные аспекты эффектов языка, а именно метафоре и метонимии - иными словами, эффектам замещения и сочетания означающего в тех синхронических и диахронических измерениях, в которых они появляются в дискурсе.
Как только структура языка была распознана в бессознательном, какого рода субъекта мы можем для нее придумать?
Мы можем попытаться с методологической строгостью отойти от строго лингвистического определения Я как означающего, в котором нет ничего, кроме "перевертыша" или индикатива, который в субъекте высказывания обозначает субъекта в том смысле, в каком он сейчас говорит.
Иными словами, он обозначает предмет высказываия, но не обозначает его. Это видно из того, что в высказывании может отсутствовать каждый признак субъекта высказывания, не говоря уже о том, что есть и те, которые отличаются от Я, а не только то, что неадекватно называется случаями первого лица единственного числа, даже если добавить его размещение в инвокации множественного числа или даже в Я (Soi) авто суггестии.
Мне кажется, например, что я распознал субъект высказывания в знаке "ne", который грамматики называют эксплетивом, - термин, который уже предвосхищает невероятное мнение тех, а их можно найти среди лучших, кто считает его форму делом простой случайности. Пусть вес, который я ему придаю, убедит их подумать еще раз, прежде чем станет очевидно, что они упустили суть (avant qu'il ne soit avéré qu'ils n'y comprennent rien) - уберите это ne, и мое высказывание потеряет свою атаку, Je уводя меня в безличное. But I fear that in this way they will come to curse me (je crains ainsi qu'ils n'en viennent à me honnir) - скользните по этому n' и его отсутствие, сводя мнимый страх перед декларацией моего отвращения к робкому утверждению, снижает акцент моего высказывания, помещая меня в высказывание.
Но если я говорю "tue" [3-е лицо единственного числа от tuer - убивать и причастие прошедшего времени от se taire - падать или оставаться безмолвным], потому что они надоели мне до смерти, то где я нахожусь, если не в "tu" [привычная форма "ты"], из которого я смотрю на них?
Не сердитесь, я просто косвенно намекаю на то, что не хочу покрывать искажающей картой клинической медицины.
А именно, как правильно отвечать на вопрос "Кто говорит?", когда речь идет о субъекте бессознательного. Ибо этот ответ не может исходить от субъекта, если он не знает, что говорит, и даже если он говорит, как учит нас весь опыт анализа.
Из этого следует, что место "между-сказанного" (inter-dit), которое является "внутри-сказанным" (intra-dit) между двумя субъектами, - это то самое место, где прозрачность классического субъекта разделяется и проходит через эффекты "угасания "4 , которые уточняют фрейдовского субъекта путем его оккультизации все более чистым означающим: что эти эффекты приводят нас к границам, на которых сплетения языка и остроты, в их сговоре, становятся запутанными, даже там, где элизия настолько более аллюзорна, чтобы выследить присутствие до его логова, что можно удивляться, что охота за Dasein не сделала этого лучше.
Чтобы охота за аналитиками не была напрасной, мы должны вернуть все к функции разреза в дискурсе, самой сильной из которых является та, что действует как барьер между означающим и означаемым. Здесь интересующий нас субъект удивляется, поскольку, связав себя значением, он попадает под знак предсознательного. Таким образом, мы пришли бы к парадоксу, считая, что дискурс на аналитическом сеансе ценен лишь в той мере, в какой он спотыкается или прерывается: если бы сам сеанс не был учрежден как разрез в ложном дискурсе, или, скорее, в той
