При последних словах неожиданно поднялся один провансалец, Арнольд де Виламур, из свиты тулузского графа. Он не мог терпеть насилий крестоносцев. Он не мог умолить о чувствах даже здесь, в нем заговорила ненависть.
— Господа, — сказал он, — если бы я знал, что слух об этом происшествии дойдет до Рима, то еще больше бы носов и ушей потеряли эти разбойники крестоносцы!
— Этот смельчак — сумасшедший! — раздалось со всех концов залы.
Но граф де Фуа не дал обрушиться мести на голову своему неловкому защитнику и продолжал свое оправдание.
— Меня защищает моя совесть, — продолжал он. — Если бы только суд был справедлив, то, конечно, я вышел бы из него оправданным. Я никогда не любил еретиков, ни их «верных», ни «совершенных». В монастыре больбонском меня всегда знали за благочестивого человека и за друга; там похоронены все мои предки. Что же касается до замка Монсегюра, то я должен сказать вам, что этот замок вовсе не принадлежит мне. А если моя сестра прелестница и грешница, то не должен же я погибнуть из-за нее. Если она и жила на моей земле, то имела на то полное право, ибо отец мой умирая указал, что каждый из его детей может вернуться в свою родную страну, где воспользуется ласковым приемом и всем необходимым. И я клянусь вам, господа, что никогда добрый пилигрим или богомолец, направлявшийся ко святым местам, не бывал ограблен, оскорблен, никогда не трогали его мои люди. Но что касается до разбойников, не имеющих ни чести, ни веры, но носящих крест, для нас столь тяжелый, то сознаюсь в том, что ни один из них не миновал рук и расправы моих слуг, и я радуюсь душевно, если кто-нибудь из них убит или замучен, и это понятно: избавляясь от них, я защищал себя от зла... Что же касается до епископа тулузского, здесь присутствующего, то не ему бы говорить обо мне. Этот епископ убил более десяти тысяч человек больших и малых, и. сказать по истинной правде, он своими делами, словами и поведением походит более на антихриста, чем на римско го легата. Легат обещал, что государь-папа возвратит мне мое наследие, и если это сбудется, то клянусь именем Божьим, что впредь соблюду Его закон. Кардинал, господин мой, засвидетельствует, что я заслуживаю того, а если мне не возвратят того, что надлежит, то значит хотят нарушить всякую правду и закон.
При этих словах папа прервал графа.
Провансальский поэт, пользуясь этим случаем, влагает в уста Иннокентия речь, которая выражает отношение друзей альбигойского дела к знаменитому вождю католичества.
— Граф, ты благородно говорил, но, вступаясь за своп права, ты старался умалить наши. Я сам знаю все, что надлежит делать с тобой и чего ты заслуживаешь. Если будет доказано, что ты прав, ты получишь твой замок в том виде, как передал его. Хотя святая Церковь осудила тебя, тем не менее ты найдешь снисхождение в ней. Церковь должна изреть всякого грешника, заблудшего, потерянного, как бы он ни был преступен, если только он искренне раскаивается и подчиняется ей. И вы все, здесь присутствующие, внемлите словам моим — я хочу, чтобы все знали волю мою, желаю всегда видеть моих учеников поступающими законно, желаю, чтобы они несли прощение с убеждением, как воду с огнем, чтобы снисхождение, кротость и смирение не оставляли их, чтобы судили они мудростью, а не одним мечом и крестом, чтобы шли по стезе справедливости, следуя внушениям истинной чистоты и не делая ничего, что запрещено Богом. Всякий, кто проповедует что-либо иначе, не исполняет моих приказаний и не следует моей воле.
Еще один человек порывисто поднялся в защиту юного виконта безьерского. Монфора гласно уличали в убийстве старого виконта, со смертью которого пропала половина благородства и куртуазности.
— Если ты, святой Отец, не возвратишь наследственной земли виконту, — сказал поднявшийся барон, — то грехи жертвы падут на твою голову. Возврати ему теперь все, ибо в день последнего суда никто не избегнет возмездия.
— Какая гордая речь! — послышалось между баронами.
— Друзья, — сказал папа, стараясь потушить общее волнение между прелатами, — справедливость будет восстановлена.
С этими словами Иннокентий оставил собрание, в котором напряжение дошло до крайности. За ним стали расходиться остальные. Заседание было закрыто.
Папа удалился в аллеи своего дворцового сада, рассказывает провансальская летопись. С ним были его приближенные, которые успели сдружиться с прелатами Юга. И те и другие стали, по обыкновению, жестоко обвинять провансальцев вообще, и особенно альбигойских графов.
— Если ваше святейшество возвратит им земли, — говорили прелаты, — мы совсем пропали. А если государем будет Монфор, то мы спокойны за себя и за веру.
Но Иннокентий не имел личных интересов ни в системе, которую проводил, ни в тулузском деле. Он не был фанатиком, подобно прелатам, и не позволял тщеславию заглушить голос справедливости.
— Как я могу без оснований, без причины совершить такую ужасную несправедливость, лишить наследства графа, который считается истинным католиком, отнять у него всякие права? — отвечал Иннокентий. — Нет, это было бы беззаконием, и я не могу согласиться, чтобы Симон владел всем тулузским государством. Кроме доли сирот и вдов, я исключаю оттуда всю сторону от Пюи до Ниорта и землю еретиков от Сен-Жилля до Порта.
Казалось, всякий должен бы согласиться с таким решением, которое стремилось примирить обе партии. Недовольна была только крайняя партия легатов и Фулькон, епископ тулузский, действовавший с последними заодно.
— Государь-папа, — начал он, — как ты можешь столь несправедливо лишить владений графа Монфора, который считается вернейшим сыном святой Церкви, лучшим подданным и твоим другом? Сколько бедствий и трудов перенес он, чтобы уничтожять еретиков и всяких разбойников, и вдруг, когда цель достигнута, ты отнимаешь у него все плоды завоеваний, отнимаешь земли, города, крепости, завоеванные крестом и мечом. Ты отнимаешь у него таким образом Монтобан и Тулузу вместе с землями заклятых врагов. Никогда не было суда столь несправедливого, приговора столь безжалостного! Над графом Монфором производится насилие. Если графы тулузский, коммингс-кий и Фуа — истинные католики, то прекрасно, за что же лишать их того, что они имеют? Тогда отдай им Прованс, отними у Монфора все его завоевания. А я тебе, святой Отец, прямо скажу по истинной совести, что между этими «невинными» нет ни одного католика, ни одного верного клятвам. И если ты осудишь Симона, то пред всем миром покажешь, что презираешь настоящие заслуги и не имеешь благодарности.
Архиепископ Оша, со своей стороны, поддержал эти смелые слова.
Папа хотел знать мнение всех прелатов собора. Он вернулся в церковь и возобновил заседание. Многие настаивали на наказании Раймонда. Протестовал только архидиакон лионский.
— Братья, — начал он, — эти обвинения не угодны Богу. Известно, что граф Раймонд одним из первых поднял крест на еретиков. Он защищал Церковь и исполнял ее повеления, и если теперь Церковь вместо того, чтобы защищать его, начинает преследовать, то поступает несправедливо, и каждый из нас должен огорчаться в глубине души такому поступку. А вы, государь-епископ, — продолжал он, обращаясь к Фулькону, — вы своими ярыми проповедями и жестокой речью возбудили кровопролитие, в котором погибли сотни тысяч людей, которых нельзя не оплакать. Го сударь-папа милостив и справедлив, он не допустит, чтобы такой благородный человек, как граф Раймонд, лишился всего, оплакиваемый всей землей.
Арнольд, заклятый враг Раймонда, постарался загладить неблагоприятное впечатление, произведенное этой благородной речью:
— Великий государь, святой Отец, не верьте этим словам, крепитесь, не уклоняйтесь с прямого пути, не увлекайтесь лестью и сомнением, судите смело и повелевайте!
Иннокентий долго не позволял себе увлечься общим настроением прелатов. Но он понял, что теперь трудно не исполнить обещанного. Провозгласить Раймонда правым значило со стороны прелатов отказаться от всего прошлого, идти против себя. Папа также зашел слишком далеко, чтобы повернуть назад. Одна несправедливость влекла за собой другую. Такое положение было тем неприятнее, что в душе своей папа сознавал правоту дела провансальцев — так, по крайней мере, думает провансальский историк. Его мнение, конечно, было распространенным в то время голосом народа, следовательно, оно не было лишено оснований, как и все словопрения на соборе, записанные им.
— Церковь должна прощать кающихся, — продолжал утверждать папа. — И если бы граф Раймонд был действительно виновен или сделал дело, неугодное Богу, я должен помнить, что он пал к ногам моим с раскаянием и с готовностью повиноваться. Потому выслушайте мое мнение. Я объявляю графа Раймонда истинным католиком. Я не могу согласиться на то, что вы от меня требуете. Я не могу отдать Монфору тулузскую землю, ибо не вижу к тому достаточной причины.
