него некоторые черты своего характера. Этот фракийский Дионис был богом растений, дикую природу которого замечательно обрисовал Фукар {68}. «Во все времена высокие лесистые вершины, густые дубовые или сосновые леса, пещеры, увитые плющом, были ее излюбленными владениями. У смертных, стремящихся познать могущественное божество, которое царит в этих уединенных местах, был только один способ — наблюдать происходящее в его царстве, гадая по этим явлениям, в которых оно проявляла свое могущество. Видя ручьи, устремляющиеся вниз пенистыми и шумными каскадами, слыша мычание быков, проходящих по возвышенным плато, и странные шорохи волнуемого ветром леса, фракийцы воображали, что узнают голос и зов господина этого царства, они представляли себе бога, который, подумать только, любит беспорядочные прыжки и буйный бег по лесистой горе. Это представление дало пищу религии: самый верный способ добиться благосклонности божества для смертного заключается в том, чтобы ему подражать и в пределах возможного сообразоваться с ним в своей жизни. Фракийцы тоже силились достичь состояния божественного исступления, вне себя от которого был их Дионис, и они надеялись перейти в него вслед за своим повелителем, незримо присутствующим при их беге по горам».
Эти верования, ритуалы, едва ли подвергшиеся изменению, обнаруживаются во фригийском культе с той только разницей, что вместо того, чтобы обитать «в суровом уединении», бог растений Аттис объединяется с богиней Земли. Когда в лесах Берекинта или Иды утихала буря, именно Кибела, везомая рычащими львами, объезжала страну, оплакивая смерть своего любимого. За ней через чащу устремлялась вереница верующих, испуская протяжные крики, сопровождаемые пронзительными звуками флейт, глухими ударами барабана, треском кастаньет и звоном медных тарелок. Опьяненные воплями и шумом инструментов, разгоряченные своими неистовыми прыжками, они, задыхающиеся, обезумевшие, впадали в исступление священного восторга. Катулл оставил нам драматическое описание этой божественной одержимости {69}.
Фригийский культ, как и природа этого региона, возможно, был еще более неистовым, чем фракийский. Климат анатолийского плато суров. Зима там жестокая, длинная, холодная; весенние дожди вызывают внезапное бурное цветение, которое сжигает летний зной. Резкие контрасты этой природы, попеременно щедрой, бесплодной, сверкающей, угрюмой, порождали в избытке печали и радости, неведомые в тех умеренных и теплых регионах, где землю никогда не засыпает снег и не палит солнце. Фригийцы отчаянно оплакивали долгую агонию и смерть растений, а затем, когда в марте зелень появлялась снова, они всецело предавались восторгу бурной радости. В Азии пыл этих противоречивых чувств нашел выражение в диких ритуалах, неизвестных или более мягких во Фракии. В своих оргиях после неистовых танцев галлы намеренно наносили себе раны, пьянели от вида текущей крови и верили, что, орошая ею алтари, они соединяются со своим божеством; или же, достигнув высшей точки своего исступления, они приносят в жертву богам свое мужское достоинство, как это и сегодня еще делают некоторые русские раскольники. Для Фригии яростное упоение всегда было эндемичным заболеванием. Еще при Антонинах монтанистские пророки, которые добрались до этих мест, намеревались ввести его в практику Церкви.
Все эти чрезмерные или позорные проявления культа, доведенного до крайности, не должны ввести нас в заблуждение относительно силы чувства, которое его питало. В этой священной одержимости, в намеренных увечьях, в этих горячо желанных страданиях выражается пылкое стремление освободиться от власти плотских инстинктов, избавить душу от уз материи. Эти аскетические тенденции доходили до создания своеобразного нищенствующего монашества (metragyrtes). Они шли рука об руку с определенными мыслями об отречении, которые проповедовала философская мораль греков, и эллинские теологи с давних пор заботились о благочестии, которое их привлекало и в то же время отталкивало. Евмолпид Тимофей, который, как мы увидим (с. 109), был одним из основоположников александрийского культа Сераписа, также почерпнул знания, необходимые для его попыток религиозной реформы, из древних фригийских мифов. Этим мыслителям, безусловно, удалось заставить даже жрецов Пессинунта допустить многие спекуляции, глубоко чуждые древнему натурализму Анатолии. Поклонники Кибелы с древности практиковали «мистерии» {70}, в которых посвященным понемногу открывалась мудрость, всегда воспринимавшаяся как божественная, но своеобразно менявшаяся с течением времени.
Такой, стало быть, была религия, которую радушно приняли и усвоили грубые римляне периода пунических войн; в ней, скрытое под толщей теологических и космологических учений, находилось древнее ядро очень примитивных и очень грубых религиозных идей: почитание деревьев, камней, животных, а бок о бок с этим суеверным фетишизмом — церемонии, одновременно чувственные и оргиастические, и всякие неистовые мистические ритуалы этих вакханалий, которые государственным властями пришлось запретить несколькими годами позже.
Когда Сенат лучше познакомился с божеством, навязанным ему Сивиллой, полученный им подарок Аттала, должно быть, привел его в большое замешательство. Восторженный порыв и мрачный фанатизм фригийской веры резко отличался от спокойного величия и благородной сдержанности официальной религии, и это опасно возбуждало умы. Оскопленные галлы стали объектом презрения и отвращения, и то, что у них считалось похвальным делом, уголовным правом, по крайней мере при империи, расценивалось как преступление, достойное кары {71}. Власти колебались между почтением, подобающим великой богине, освободившей Рим от карфагенских воинов, и тем, что они ощущали по отношению к mos maiorum. Они вышли из положения, полностью изолировав новый культ, с тем чтобы обезопасить себя от заражения. Всем гражданам было запрещено входить в число жрецов экзотической богини, как и принимать участие в ее священных оргиях. Варварские обряды, соблюдения которых Великая Мать требовала от своих поклонников, исполнялись фригийскими жрецами и жрицами. Всенародные празднества в ее честь, Мегалезии, не имели в себе ничего восточного и организовывались в соответствии с римскими традициями.
Характерный анекдот, рассказанный Диодором {72}, позволяет оценить, какими были в конце периода республики чувства народа по отношению к этому азиатскому культу. Во времена Помпея прибывший из Пессинунта в Рим великий жрец появился на форуме в священническом облачении, с золотой диадемой на голове и в длинном вышитом одеянии, и под предлогом того, что статуя его богини подверглась осквернению, хотел наложить на народ наказание во искупление этого греха. Но трибун запретил ему носить царскую корону, а плебс, услышав об этом, взбунтовался против жреца, вынудив его поспешно укрыться дома. Правда, позднее ему были публично принесены извинения, но эта история показывает, насколько далека еще была в то время толпа от того почтения, которым уже спустя столетие она окружила Кибелу и ее жрецов.
Так, вплоть до прихода Империи этот фригийский культ, находившийся под строгим контролем, прозябал в безвестности: это первый период его истории в Риме. Он привлекал к себе внимание лишь по случаю некоторых праздников, когда его жрецы, облачившись в пестрые одежды и надев громоздкие украшения, под барабанный бой торжественной процессией проходили
