Но брать с собой в странствие следует лишь самое ценное — то, что, как золото, не ржавеет от времени. Вряд ли стоит с собой через Синайскую пустыню нести египетский песок. Кроме того, не безопасно все подряд усваивать. Живой организм может перестроить в себя инородное ему питание, но ему не удастся сделать этого с ядом. Христианин может усвоить платоновскую диалектику. Но культ “платоновской любви” не приблизит его к истине.
Исследованию вопроса о том, как происходит развитие догматических формулировок в Церкви, посвящена классическая работа В. Соловьева “Догматическое развитие Церкви … ” Приведу лишь центральный ее тезис — “Есть охранение и cохранение. Иначе охраняется сундук с деньгами, иначе охраняется душа от искушений, иначе охраняется истина в борьбе с заблуждениями. Охраняя свою душу от зла, мы развиваем ее нравственные силы; чтобы охранить истину от ложного понимания, мы должны развить ее настоящий смысл. В силу обязанности, когда возникают новые и новые заблуждения, угрожающие христианской истине с новых и новых сторон, Церковь укрепляет именно эти вновь затронутые стороны божественной истины посредством новых догматических определений. Такие определения не суть новые откровения, а лишь новые обнаружения одной и той же неизменной истины с тех ее сторон, которые прежде не представлялись вполне ясно и определенно церковному сознанию.”[130]
Вот как выглядит путь догматического развития у одного из раннехристианских авторов святого Илария Пиктавийского: “Злоба еретиков вынуждает нас совершать вещи недозволенные, восходить на вершины недостижимые, говорить о предметах неизреченных, предпринимать исследования запрещенные. Следовало бы довольствоваться тем, чтобы с искренней верой выполнять то, что нам предписано, а именно: поклоняться Богу Отцу, почитать с Ним Бога Сына и исполняться Святым Духом. Но вот мы вынуждены пользоваться нашим слабым словом для раскрытия тайн неизреченных. Заблуждения других вынуждают нас самих становиться на опасный путь изъяснения человеческим языком тех Таин, которые следовало бы с благоговейной верой сохранять в глубине наших душ” (О Святой Троице. 2:2).
Уже апостола Варнава говорил об умении не давать чрезмерных ответов: “Душа моя надеется, что я объяснил сколько мог и как мог просто, и ничего не упустил из того, что служит к вашему спасению и что относится только к предметам настоящего времени.”[131] По мысли святого Иринея Лионского Церковь могла бы проповедовать без Писания. Но Писание незаменимо для опровержения еретиков. То есть сама Библия возникает как бы по полемической необходимости. Сам евангелист Лука приступает к написанию своего Евангелия с целью уточнить то, что говорили о Иисусе Христе или приписывали Его словам: “Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, то рассудилось и мне по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен” (Лк. 1:1–4).
На Вселенских Соборах не ставилось целью систематизировать христианское учение. Задача Собора всегда понималась конкретнее и скромнее: епископ как представитель своей епархии, своего верующего народа должен был засвидетельствовать — как его Церковь мыслит тот или иной вопрос. Вселенская истина устанавливалась не столько дискуссией, сколько опросом участников. Святой Феофан Затворник исторически вполне корректно реконструирует ход 1-го Вселенского Собора: “Истина в общности исповедания: что всеми всегда всюду было исповедуемо, то истинно. 318 святых Отцов собрались на собор для утверждения главного христианского догмата. И что же делали? Философствовали? Пускались ли в диалектические исследования? — Нисколько. Они только расспрашивали друг друга, где и как, верующие исповедуют Господа Спасителя. И когда они удостоверились, что все всюду и не слыхивали другого учения о Спасителе, как то, что Он есть Бог, тогда единодушно утвердили, что богоборец тот, кто учит иначе.”[132] При этом в таком опросе учитывалось не только мнение ныне живущие христиане — но и высказывания отцов Церкви прежних времен: к их трудам также апеллировали участники Собора. Учение, которое не подтверждается вселенской полнотой Церкви, то есть как прошлым Церкви, так и нынешней ее верой, не имело шансов на соборное утверждение. Эту особенность соборной работы очень важно помнить, встречаясь с оккультными утверждениями о том, что-де 5-й Вселенский собор “отменил” догмат о реинкарнации. Ни один Собор — даже Вселенский — не пытался что-либо менять в сути апостольской вере. Если бы Собор дерзнул отменить ранее существовавшее правило веры — церковный народ не принял бы решения иерархов.
Неизменность догматов, не отменяет элемента новизны и жизненной энергии христианской проповеди. Ведь содержание проповеди в значительной мере определяется тем, к кому она обращена и к чему она призывает слушателей. Меняются люди и обстоятельства — соответственно должна меняться проповедь — не в своей сути, а в своей форме и аргументации. Действительно, Евангелие обращается к той глубине человека, которая не может быть исчерпана сменой общественных отношений, вкусов и мод. И Христос тоже — “вчера, и сегодня и вовеки Тот же” (Евр. 13:8).
Но что же есть тогда ересь? В собственно церковном смысле ересь есть искажение известной христианской истины. От ереси отличаются внецерковные учения, с которыми борется апологетика, а не догматическое богословие.[133] В самом же церковном богословии, кроме догматов, имеют место частные богословские суждения, а также “теологумены.” Разницу между ними следующая: Догматы можно сопоставить с законами природы, теологумены — с общепринятыми теориями, а частные богословские мнения — с гипотезами… Наличие частных, пусть даже противоречивых богословских мнений в той или иной Поместной Церкви говорит о том, что мысль в этой Церкви не замерла, что она является плодом искренних усилий и добрых намерений познать истину в более широком объеме.
Допустимость теологуменов.
Частное богословское мнение — это суждение церковного писателя, богослова, прямо не противоречащее соборно принятым догматам. Это — личная позиция, плод личных мыслительных и духовных усилий христианина.
Теологумен — это богословская мысль, высказанная одним или несколькими отцами Церкви, однако не получившая соборной санкции. В силу этого теологумен не обязателен для верующих, но в любом случае — как мысль Святого — он требует внимательного отношения к себе. Теологумен не есть любое суждение Отца Церкви. Например, исторические, филологические или натурфилософские высказывания (скажем, преподобного Иоанна Дамаскина) не являются теологуменами. Теологумен — это интерпретация той или иной вероучительной истины. Как плод духовного опыта подвижника, святоотеческий теологумен нельзя отвергать во имя моего частного богословского мнения, моих личных философских пристрастий или предпочтений. Теологумен может быть сопоставлен только с теологуменом же — то есть с суждением другого Отца по тому же духовному вопросу.
Технику богословской работы с теологуменами крупнейший русский академический богослов начала века В. В. Болотов описывает так: “Никто не властен воспретить мне в качестве моего частного богословского мнения держаться теологумена, высказанного хотя бы одним из отцов Церкви, если только не доказано, что компетентный церковный суд уже признал это воззрение погрешительным. Но с другой стороны, никто не властен требовать от меня, чтобы я, в качестве моего частного богословского мнения, следовал теологумену, высказанному несколькими отцами Церкви, коль скоро этот теологумен не пленяет меня своей возвышенной богословской красотой, не покоряет меня доступной и моему разумению державной мощью своей аргументации. Одно, в данном случае, для меня ясно: если этого теологумена не держусь я сам, я все же не имею права осуждать тех, которые ему следуют.”[134]
Не все, высказанное святыми, является предметом обязательной веры. Труды Отцов не безгрешны. И даже более того — некоторые их взгляды прямо осуждались Соборами (теория апокатастасиса святого Григория Нисского, христология преподобного Исаака Сирина, антропология Евагрия Понтийского).
“Какая нужда была бы во вселенских соборах, если бы каждый из учителей не мог бы ни в чем отступать от истины” — восклицает святой Марк Ефесский.[135] Тот же святитель говорит: “Человеку, хотя бы он и достиг верха святости, невозможно не погрешать, и особенно в таких предметах, о которых прежде не было исследования и не было дано отцами общего, соборного решения.”[136] Преподобный Варсонуфий объясняет ошибки у святых влиянием их прежнего окружения и образования. Каждый человек — даже святой — остается человеком своего времени и несет в себе некоторые предрассудки своего века, иногда не замечая их расхождения с Евангелием. Поскольку и пока это расхождение не замечено — оно и не может вмениться во грех. Однако, поясняет собеседник Варсонуфия преподобный Иоанн, если бы такие Отцы помолились, чтобы Господь просветил их ум и по этим вопросам — неточностей удалось бы избежать: “они не просили Бога, чтобы Он открыл им, истинно ли сие учение, и потому Бог оставил их при собственном их разумении”[137] [138]. Итак, “Православная Церковь никогда не ставила знака равенства между святостью и непогрешимостью” (Л. Успенский).[139]
