что Сатчидананда неоправданно вводит возвратные местоимения, он также привносит в текст свое пантеистическое мировоззрение, и тем самым не только делает Бога иудео–христианских Писаний безличностной сущностью, но и стирает онтологическое различие между Богом и человеком [154].
Возможно, приведенный пример — особый случай, но как часто шаги, предпринимаемые протестантскими экзегетами, методологически ничем не отличаются от рассуждений Сатчидананды! Читая Божье повеление взять свой крест и следовать за Господом Иисусом Христом, мы трактуем его через призму нашего опыта и считаем, что нашим «крестом» является ревматизм, недостаток денег, раздражительный родственник, неуклюжий сосед по комнате, личные неудачи и — да простит нас Господь! — чьи–то насмешки. Как же мы себя жалеем! Жившие в I веке н. э. брали свой крест не только для того, чтобы умереть в прямом смысле этого слова, но чтобы умереть мучительной, позорной, унизительной смертью, на которую в Римской империи осуждали тех, кто не был гражданином и кого считали отбросом общества. Когда Иисус повелевает нам взять свой крест и следовать за Ним, то в Его повелении «смерть для себя» означает не быструю расправу с некой мистической частью себя под названием «ветхий человек», а мучительную, унизительную смерть, вынести которую можно только благодаря тому, что Иисус сам прошел этим путем до нас.
Эта ошибка, пожалуй, как никакая другая требует от толкователя дистанцирования (об этом я говорил во вступлении). Если мы не осознаем дистанцию, отделяющую нас от изучаемого текста, мы не замечаем, что перед нами другое мировоззрение, другой лексический аппарат и другие ценности; и совершенно неосознанно мы переносим в текст свой жизненный опыт и даже не задумываемся о том, что поступаем неправильно. По–настоящему понять текст мы сможем только после того, как поймем отличия между тем, что на заданную тему говорит текст, и нашим собственным пониманием рассматриваемой темы. Неспособность осознать характерные черты собственного мировоззрения ведет к тому, что Дэвид Хэккет Фишер называл «бэконовской ошибкой»:
Бэконовская ошибка заключается в представлении, что историку не нужны какие–либо заранее составленные вопросы, гипотезы, идеи, допущения, теории, парадигмы, постулаты, заранее составленные мнения или общие предположения. Считается, что, пробираясь сквозь дремучий лес прошлого, он должен собирать факты, словно это грибы и ягоды, пока их не наберется достаточно, чтобы получилась какая–то картина. Затем он должен собирать факты до тех пор, пока у него не появится полная истина. Это представление пагубно вдвойне, потому что обрекает историка идти не знаю куда и искать не знаю что [155].
Это не означает, что достоверное знание недостижимо. Говоря точнее, достоверное знание становится почти недостижимым, если мы отказываемся осознать свои собственные предубеждения, допущения, вопросы и ценности; но если мы их осознаем и учитываем, общаясь с текстом, нам будет легче не приписывать библейским авторам свое собственное мировоззрение.
7. Некорректная постановка вопросов
Это разновидность предыдущей ошибки. Типичным примером является вопрос «Когда ты прекратил бить свою жену?», ставящий собеседника в глупую ситуацию. Если он ее никогда не бил, вопрос о том, когда он прекратил, звучит бессмысленно. Спрашивающий навязывает собеседнику свое видение ситуации.
Фишер приводит несколько классических примеров из области исторической науки: «Почему американское рабовладение было самым отвратительным в истории человечества?» (спрашивающий вводит скрытую предпосылку и требует ответа на вопрос «почему», не доказав истинности предположенного «что»); другой пример: «Чем запомнилась Реконструкция Юга — позорной жестокостью или неожиданной снисходительностью?» (автор разграничивает две характеристики, в то время как эпоха Реконструкции могла частично сочетать и то, и другое, и даже включать что–то третье) [156].
Фишер пишет:
Возможно, в формальной логике закон исключенного третьего непреложен, но в исторической науке его применение по запутанности не уступает налоговому законодательству. Построение вопроса в форме «или–или», когда исследователю нужно выбрать один из двух ответов, которые на самом деле не только не являются исчерпывающими, но и единственно возможными, ведет к некорректной дихотомии. Тем не менее историки часто ставят вопрос именно так [157].
Прежде чем обольщаться на свой счет и самодовольно благодарить Бога за то, что богословие — это не история, вспомним, что богословы тоже допускают немало ошибок, неверно формулируя вопросы. Пусть у нас нет книг с названием «Наполеон III — избранник судьбы: просвещенный политик или прото–фашист?», но и у нас встречаются заголовки «Павел: законник или вольнодумец?» [158] Разве среди богословов евангельского толка (особенно в Северной Америке) нет тех, кто, не жалея сил, бьется над ответом на вопрос, когда, согласно 1 Фес. 4:13–18, вознесется церковь — до или после «великой скорби». При этом с первого взгляда понятно, что в данном случае Павла это интересует меньше всего. Стоит ли говорить о бесполезности разделительных вопросов типа «от чего наступила смерть Иисуса — от духовной агонии или физического истощения»?
8. Неоправданное смешение истинности и точности
Иногда при помощи указания на очевидные неточности в Писании экзегеты пытаются поставить под вопрос его истинность. На самом деле ошибочно считать, что эти категории равнозначны или что вторая следует из первой.
Этот вопрос прекрасно осветил Уэйн Грудем [159]. В качестве примера он приводит три предложения:
а) мой дом недалеко от работы;
б) мой дом приблизительно в километре от работы;
в) мой дом находится в 2,5 км от работы.
Каждое из трех предложений истинно, несмотря на то, что они имеют разную степень точности. Существует и множество других примеров: округление чисел, описание явлений материального мира феноменологическим языком (например, восход солнца), особенности косвенной речи и т. д. Ни в одном из случаев степень точности или неточности не позволяет усомниться в истинности высказывания, кроме ситуаций, когда сам текст претендует на большую точность, чем на самом деле дает.
Ничего плохого в чувствах, конечно, нет. И наоборот, даже плохо, если проповедник или учитель остается безучастным, говоря об аде и рае, осуждении и оправдании, прощении и борьбе с грехом. С другой стороны, иногда за эмоциональными доводами скрываются какие–то личные проблемы или изъяны аргументации. Эмоциональный довод, основанный на истине, выражает искреннее убеждение; эмоциональный довод, предлагаемый вместо истины, тщетен, хотя, к сожалению, и убеждает доверчивых слушателей. Ошибка заключается в предположении, что эмоциональный довод может заменить рациональный или что он имеет логическую силу.
К сожалению, чем больше богословы обсуждают тот или иной вопрос, тем больше звучат некорректные эмоциональные доводы, к тому же приправленные сарказмом. «Показателем истинного служения является призвание, а
