Поездка оказалась недолгой. Она сообразила, что ее везут в ближайший городок, расположенный на северо-западе Ирака. Ее вытащили из машины и, отведя в дом, заперли в узкой, крошечной комнатке. Изнутри доносился женский голос – дом, куда доставили пленницу, принадлежал чьей-то семье.
– Мы представители исламского государства, – раздался мужской голос. – Нашему государству нужны деньги.
Она дала им телефон своего мужа.
Нелегко было этой даме с бледным лицом держать себя в руках, рассказывая мне свою историю. Причиной тому не столько страдания, перенесенные ею во время двенадцатичасового сидения в крошечном шкафу один на один со страхом смерти. Причина в воспоминаниях о той ночи, которые продолжают терзать ее, вызывая приступы рыданий.
Когда наконец в разговор вступил муж, я словно бы впервые заметил его присутствие. На нем розовая рубашка, синий галстук, очки. Как и жена, по профессии он врач. Этому благородному, спокойному человеку на вид можно дать лет пятьдесят. Как правило, когда люди рассказывают мне подробности своих похищений, они пытаются привнести в повествование какой-нибудь элемент проявленного ими мужества: как пытались торговаться; как стремились сбежать; как они жаждут узнать, что в конце концов их похитителей настигла смерть под градом пуль. Всем так или иначе хотелось показать мне, что похищение ничуть не затронуло их личного достоинства.
Однако этот врач был не таков – ведь тут похитили не его самого, а жену. Он объяснил мне, что для иракского мужчины это большой позор. Чувство собственного бессилия утаить ему так и не удалось.
Мужчина поведал, как, вернувшись домой в ту ночь, ничего не подозревал о случившемся и поначалу никак не мог понять, почему на полу валяется разбитый мобильник жены. Сначала он подумал, что, разозлившись на непослушных детей, она швырнула его об пол и выбежала из дома. С ней всякое случалось, когда она сердилась, но сегодня ее что-то долго не было.
А где же дети? Он вошел в комнату и нашел их в углу трясущимися от страха. С тех самых пор жизнь его изменилась. После звонка похитителей он уже знал, что отдал бы что угодно – что угодно – лишь бы получить свою жену обратно, лишь бы они ее не трогали.
Ему сказали, что если он хочет на следующий день получить ее живой, ему придется принести $120000 (около 700000 датских крон). Вызвать полицию он не мог.
– Я сказал им, что настолько быстро и без посторонней помощи такую сумму достать никому не под силу. Это просто нереально.
И правда, где за одну ночь человек может взять $120 тысяч? Откуда извлечет? Может, из банкомата? Или из-под подушки? Он взглянул так, словно у меня был ответ на этот вопрос.
На следующее утро ему удалось с помощью своего дяди собрать $40000 – и это все. Больше врачу достать денег было негде. Он перепробовал все, что мог, и решил, что это конец.
Однако похитителей сумма вполне удовлетворила. Они получили деньги, он получил жену. Во время переговоров похитители говорили на диалекте, типичном для соседнего шиитского городка.
Но на этом история не закончилась. Слушая его воспоминания о том мучительном дне, я был встревожен не на шутку. В его словах более четко, чем в словах кого – либо из ранее встреченных мной людей, были слышны и жажда адского отмщения, и оскорбленное достоинство, и чувство поражения, и ужас, которые сегодня одолевают многих христиан, проживающих в арабских странах. Христиане мигрировали из мусульманских стран на протяжении многих десятилетий, однако на рубеже нового тысячелетия насилие и желание выехать за пределы страны стали носить массовый характер. Особенно это чувствовалось в Ираке, но не только. Во время моих поездок по Палестинской автономии, Египту и Ливану настроения у многих христиан были довольно мрачными.
Во всех этих странах я проводил встречи с христианами, чтобы задать им один и тот же вопрос из своего блокнота: почему? Почему христиане эмигрируют? Почему покидают страны, которые традиционно были христианскими? Христианство распространилось по всему земному шару, но в местах, где оно зародилось, процент христиан существенно падает. Нигде в мире христиане не представлены таким ничтожным количеством, как в Северной Африке и на Ближнем Востоке. Их осталось всего около 4 % [9]. Так что же происходит?
В тот вечер в курдистанском Анкаве мои собеседники, доктор и его жена, рассказали об опыте, забыть который невозможно. После похищения они переехали на более безопасную для христиан территорию. В Ираке их удерживали только больные родители.
– Нет никакой уверенности и никакого доверия, – говорит мужчина. – Неужели они думают, что могут забрать мои деньги, мою жену и все мое имущество только потому, что я не мусульманин?
Не повышая голоса, он устремляет взгляд прямо перед собой и рассказывает, что в своей клинике лечил мусульман из города, где жили его похитители.
– Они приходят к нам, потому что знают, что мы христиане. Им известно, что мы можем предоставить им более качественную медицинскую помощь, чем другие. И что мы получаем от них взамен? – спрашивает он меня, и на лицо его падает тень. – Мне приходит в голову: а ведь у меня тоже есть определенная власть над человеческой жизнью. К примеру, я мог бы сделать медицинскую ошибку.
Он выдерживает такую долгую паузу, что я начинаю чувствовать, как по моему телу пробегают мурашки.
– Но ведь нам не разрешается так мыслить. Моя вера учит меня, что я должен любить моих врагов. Я должен любить тех, кто хочет причинить мне зло. Покинув дом этого человека и его сломленной жены, я понятия не имел, что делать с их свидетельством. Я даже стал раздумывать, имею ли вообще право его использовать. Приехал я сюда с единственной целью – описать нарушения прав человека в отношении христиан, причем без малейшего желания вызывать какую-либо ненависть к мусульманам или другим врагам христиан.
Дозволительно ли, допустимо, разумно ли изображать чувства этого человека, его мрачное колебание между инстинктом и верой, стремлением к мести и сохранением в себе цивилизованности? Или я как раз и должен продемонстрировать, что все это составляет реальность нынешнего Ирака? В частности, тот факт, что на этой земле крепнет межрелигиозная ненависть, обращающая суннитов против шиитов, шиитов против суннитов, мусульман против христиан. Конечно, не все мусульмане бросаются на христиан и приставляют нож к горлу, но таковых уже немало. Христиане больше не чувствуют себя здесь как дома.
В части стран, которые мне довелось посетить, ситуация не была столь ужасающей. А вот в Египте все уже к этому идет. Здесь, в особенности после революции зимы 2011 г., христиан стали убивать, поджигать их дома и церкви. Виновных редко наказывают. Всю власть захватил уличный парламент.
Я не знал, что мне делать с Имедом Даббуром, встреченным мной в арабской стране (я ему пообещал не указывать, в какой именно, что само по себе абсурдно). Этот новообращенный тунисского происхождения ведет программу на христианском спутниковом канале SAT-7, которую смотрят миллионы зрителей по всему Ближнему Востоку. Его круглая лысеющая голова в альпийском берете знакома не только сочувствующим христианству, которое начинает затухать под драматический аккомпанемент арабских скрипок. Но он не хочет, чтобы кому-либо стало известно место его проживания. В тот студеный зимний день я нашел его в собственной телестудии; он был простужен и выжат как лимон. Не человек, а плюшевый мишка – всех пришедших к нему он заключал в объятия.
Имед Даббур, 44 года, профессор истории, родился в Тунисе в мусульманской семье. В Тунисе небольшое количество христиан, всего 0,2 % населения [10]. Начиная с XIII в. христиан в стране практически не осталось. В этой стране приобрести Библию дело довольно сложное, поэтому то, что ему в 1982 г. удалось получить в свое распоряжение Новый Завет, иначе, чем чудом, не назовешь. Книгу ему кто-то выслал.
