Ознакомительная версия.
Сказать крайним партиям: «насилие – зло» – очень просто. Но если – на основании прибавки, которая обыкновенно делается почти шёпотом, что, мол, «с чьей бы стороны оно ни исходило», – тот же тезис сказать войскам, получится государственное преступление даже с «абсолютной» точки зрения самого А. И. Гучкова.
Уж если вы хотите решать вопрос о насилии так элементарно в отношении левых, решайте его так же и в отношении правых. Но вы никогда не сможете сделать это, ибо тогда вам придётся перестать быть политической партией, а заняться устройством для «Союза 17 октября» колонии где-нибудь в Закавказье. Если бы А. И. Гучков мог думать беспристрастно, он понял бы, что вопрос о насилии и налево так же сложен, как и направо. А потому, отнесясь к нему вполне честно, нельзя так играть словами.
Забастовки, может быть, и плохое средство борьбы, об этом мы здесь спорить не станем, но, во всяком случае, критиковать его надо с точки зрения целесообразности, как оно и приличествует «реальной политике», абсолютной же нравственности лучше не касаться. Идея всякого абсолюта слишком сложна и слишком ко многому обязывает. И если «союзникам 17 октября» угодно не играть в «абсолютики», а действительно жить сообразно с ними, то всем этим солидным господам, фабрикантам и помещикам, пришлось бы посягнуть на такую позицию, которая может быть действительно совершенно неприступна, но в то же время, для них по крайней мере, и совершенно недоступна.
Я думаю, что психологически совершенно понятна причина, по которой столь умные и образованные люди, как «союзники», никак не могут заметить явного противоречия между «абсолютом», в их понимании, и военным положением, в их же понимании.
Вся суть в том, что, когда А. И. Гучков и иже с ним говорят: забастовщики – преступники, – в них говорит сердце; когда они заявляют: правительство действует незаконно, – в них говорит мозг. Когда Гучков говорит: мне противна эта революционная свистопляска, – он чувствует всей душой своей, всем складом своим это отвращение; а когда он вносит предложение о введении законов, регулирующих свободы, он просто вносит «проект», который умом своим считает целесообразным в данное время. Он не знает чувства жажды свободы. Ему непонятны те, кто всем существом рвётся к ней. Для него недоступна эта конечная цель, которой дышит и живёт всё общество и которая для многих оправдывает даже убийство. Потому у него хватает сил холодно и бесстрастно обсуждать движение с точки зрения абсолютного добра.
Но он слишком хорошо знает, что такое закон и порядок. А потому очень хорошо понимает, что эта цель может оправдать военное положение. И он бросает свой «абсолют», заявляет, что в исключительных случаях правительство может прибегать и к исключительным средствам.
Человеческий ум – послушное орудие. И если внутри ничто не протестует, он может удовлетвориться самым вопиющим противоречием.
А. И. Гучков даёт тому чрезвычайно яркий пример.
Отношение к правым и левым у него определяют вовсе не принципы, и ещё того менее Абсолют – и принципы, и все ухищрения логики нужны лишь для того, чтобы, так сказать, санкционировать определённое внутреннее отношение. Критическая мысль останавливается, когда схема сознания даёт желанное русло психологии. К чему искать логических противоречий в том, что даёт душевный покой и усыпляет вечно тревожную совесть. Особенно если в основу этого покоя кладётся идея евангельского абсолютного добра. И с Божьей помощью Гучков гневно громит крайние партии и требует в исключительных случаях военного положения.
* * *А. И. Гучков, как только его лишить ореола абсолюта, из героя и защитника нравственных начал попадает в жалкую роль одного «лица» из персонажей крыловских басен321.
С абсолютной точки зрения как-то уж полагается всех ругать, и чего-чего только не готова простить русская публика, лишь бы только дело велось от имени абсолюта. Разве мало она прощала графу Л. Н. Толстому жестоких слов по адресу интеллигенции только за «высшую» точку зрения.
Но без абсолюта дело меняется. Лишённый морального права, в чём найдёт Гучков оправдание для своих нападок на забастовки и забастовщиков? Забастовки разоряют страну, скажет Гучков. Но как он полагает: положение было лучше, когда не было забастовок, но была война с Японией или когда дан был манифест 17-го октября, достигнутый ценой разорения страны? Не станет же А. И. Гучков отрицать, что если бы никаких насильственных мер со стороны общества не предпринималось бы и всё ограничивалось бы одними съездами и резолюциями, даже если бы таковые и разрешались, то А. И. Гучков и не мог бы говорить от лица «Союза 17-го октября», ибо самое слово «союз» было бы до сих пор нелегально.
А. И. Гучков, сидящий под дубом, который возрос на почве «преступных» забастовок, смакующий падающие с оного манифесты и, с абсолютной точки зрения, ругающий тех, кто долгие годы своею кровью поливал этот дуб, – согласитесь, зрелище отвратительное.
* * *Мы никогда не стали бы писать о политических взглядах А. И. Гучкова, высказывай он их как реальный политик, исключительно с точки зрения утилитарной. Но Гучков пытается взять под свою защиту христианскую мораль, будто бы устранённую крайними партиями. Мораль эта в покровительстве Гучкова не нуждаётся, но всякий верующий обязан по мере сил защитить её от бесцеремонных прикосновений Гучкова с его «Союзом». Это надо сделать особенно ввиду того, что «Союз» заигрывает с духовенством и Церковью, к которой он по внутреннему своему складу никакого отношения не имеет. Довольно уж Грингмут бичевал Христа в «Московских ведомостях»322, чтобы ещё А. И. Гучков, именем Иисуса, вводил военное положение. Можете ругать кого хотите, но не смейте ссылаться при этом на Евангелие. Ищите себе оправдания в чём угодно, но в жизни и проповеди Христа ничего, кроме «прямых указаний на геенну огненную», вы найти для себя не можете.
VI. К чему ведёт русская революция?
Апостол сказал: «Наблюдайте времена и сроки»…323
Мы переживаем время, которое является, несомненно, громадным историческим переломом, гранью, за которой лежит многое из того, что ещё не изведано человечеством. Мы вступаем в новую полосу исторического существования, начинаем новую главу мирового развития, и, несомненно, это вступление находится в весьма заметной зависимости от того, что теперь стали называть русской революцией.
К каким результатам приводит христианское наблюдение над нею – этою русскою революцией? Какие чаяния возбуждает она для «взыскующих Града»? Эти вопросы невольно теснятся и всё настойчивее просят ответа по мере того, как развивается и углубляется ход событий. Мы расскажем о наших чаяниях. Пусть в этом будет много гадательного, но всё это переживается нами как живые предчувствия, и потому отчего о них не сказать тем, кто сами много чувствуют и предчувствуют?
Русская революция имеет много новых, знаменательных черт по сравнению со своей великой французской прабабушкой324. Она нова уже тем, что совершается не в XVIII веке, а в начале XX. Много кумиров из тех, которые в XVIII веке в глазах людей сияли подлинно Божеским светом, многоопытным XIX веком повергнуто в прах. И теперь люди, чтущие святыню, – они же вожди и герои – принуждены искать новых богов, создавать новые лозунги и новые руководящие идеи.
В XVIII веке ещё могли с энтузиазмом, с почти религиозным одушевлением относиться к «политике». Ещё не изведанное политическое освобождение могло ослеплять бесконечными перспективами, которые за ним рисовались. Оно могло привлекать наиболее цветущие силы истории, потому что тогда слепо верили, по крайней мере те, кто вдохновлялись, что оно принесёт за собой чуть ли не рай, приведёт человечество к грёзе народов – золотому веку. И борьба за него могла вдохновлять до исступления.
Но XIX век заставил увериться в относительности политического устройства. Для всех стало ясно, что политическая свобода сама по себе ещё ничего не даёт. В странах «свободных» – в Америке, в Англии сохраняется в полной силе контраст нищеты и богатства и эксплуатация масс достигает самых грандиозных размеров. Это хорошо сознают передовые бойцы русской революции и не сюда, не в политическое освобождение, кладут весь жар своего напряжённого чувства, всю силу своей изболевшей души. Они знают, что уничтожение политического рабства необходимо, но борются за него со страшной решимостью, не отступая, лишь потому, что оно стоит первым препятствием на их пути. Они знают отлично, что с его устранением – ещё не достижение заветной цели, а лишь начало дальнейшего, большего и главного. И в этом дальнейшем – вся их мечта.
Ознакомительная версия.
