римским провинциям, и именно ими нам следует заняться в первую очередь, чтобы оценить воздействие Ирана на римские верования.
Однако отметим, что растущее влияние Персии проявилось не только в религиозной сфере. Начиная с того момента, когда с приходом к власти династии Сассанидов (228 г. н.э.) к этой стране вернулось сознание собственной самобытности, она вновь стала поддерживать свои национальные традиции, преобразовала иерархию официального жречества и вернула себе ту политическую сплоченность, которой была лишена при парфянах, она стала ощущать и выказывать свое превосходство над соседней империей, в то время раздираемой мятежами, предоставленной опасностям государственных переворотов, опустошенной экономически и морально. Исследования этого столь плохо изученного периода истории все отчетливее показывают, что ослабевший Рим тогда был подражателем Персии.
По признанию современников, двор Диоклетиана с унизительными земными поклонами перед владыкой, равным божеству, сложной чиновничьей иерархией и множеством евнухов, был копией Сассанидского. Галерий без обиняков объявил, что в его империи надлежит ввести персидский абсолютизм, и древний цезаризм, основанный на воле народа, оказался на грани превращения в разновидность халифата.
Недавние открытия позволяют проследить развитие, сначала в парфянской, а затем в сассанидской империи, влиятельной художественной школы, не зависевшей от греческих центров искусства. Если она и позаимствовала отдельные образцы у эллинистической скульптуры или архитектуры, то, сплавив их с восточными мотивами, добилась пышности и роскоши в убранстве. Полем ее деятельности было пространство между далекими землями по ту сторону Месопотамии и югом Сирии, где она оставила нам памятники, отличающиеся несравненным великолепием декора, и лучи, исходившие из этого сверкающего центра, безусловно, озарили разом Византию, варваров севера и Китай {296}.
Итак, иранский Восток воздействовал на политические институты и художественные вкусы так же успешно, как на представления и верования римлян. Проповедь митраистской религии, которая всегда надменно провозглашала себя персидской, сопровождалась множеством сопутствующих влияний со стороны народа, который ее породил. Никогда, даже в эпоху мусульманских завоеваний, Европа не казалась столь близкой к тому, чтобы стать частью Азии, как в тот момент, когда Диоклетиан официально признал Митру покровителем восстановленной империи {297}. Эпоха, когда казалось, что этот бог должен подчинить своей власти весь цивилизованный мир, была одной из критических фаз нравственной истории античности. Непреодолимое вторжение семитских и маздеистских представлений едва не закабалило западный дух навсегда. Даже когда Митра потерпел поражение и был изгнан из Рима, ставшего христианским, Персия не сложила оружия. За дело обращения, в котором он не добился успеха, теперь взялось манихейство, унаследовавшее от него свои основные доктрины, а иранский дуализм продолжал стимулировать кровавые распри в древних римских провинциях до самого Средневековья.
Подобно тому как постичь сущность мистерий Исиды и Сераписа можно, только изучив обстоятельства их создания Птолемеями, мы сможем уяснить причины того влияния, которого достигли мистерии Митры, только вернувшись к началу их формирования.
К несчастью, в отношении них этот вопрос куда менее ясен. О происхождении Митры древние авторы почти ничего не сообщают. Все они единодушны по поводу того, что это персидский бог, и за недостаточностью их свидетельства его предоставляет нам Авеста. Но каким образом он переместился с Иранского плато в Италию? Две скупые строки Плутарха — вот самое определенное из того, чем мы располагаем по этому вопросу. Он мимоходом сообщает нам, что малоазийские пираты, разбитые Помпеем в 67 г. до н.э., совершали странные жертвоприношения на горе Олимп, вулкане в Ликии, и другие оккультные ритуалы, помимо других, посвященные Митре, которые, мол, «сохранились до наших дней, будучи с самого начала распространяемы ими» {298}. Кроме того, Лактанций Плакида, схолиаст Стация, писатель, не обладающий большим авторитетом, сообщает нам, что этот культ перешел от персов к фригийцам, а от тех — к римлянам {299}.
Стало быть, оба автора единодушно называют родиной иранской религии, распространившейся на Западе, Малую Азию, и действительно, туда же отсылают нас и многие ее признаки. Так, например, частое появление имени Митридат в династиях Понта, Каппадокии, Армении и Коммагены, подложные генеалогии которых утверждают их связь с Ахеменидами, говорит о преклонении этих царей перед Митрой.
Следовательно, культ Митры, явивший себя римлянам во времена Помпея, складывался в анатолийских монархиях в течение предшествующей эпохи, ознаменовавшейся усиленным нравственным и религиозным брожением. К несчастью, мы не располагаем ни одним памятником этого периода истории митраизма. Отсутствие прямых свидетельств о развитии маздеистских сект в течение трех последних столетий до нашей эры контрастирует с тем, насколько надежны наши знания о малоазийском парсизме.
В этом регионе не было раскопано ни одного храма, посвященного Митре {300}. Надписи, упоминающие его имя, там до сих пор редки и малозначительны. Вследствие этого мы можем добраться до этого древнего культа, ускользающего от наших исследований, лишь косвенным путем. Лишь изучая среду, в которой он появился на свет, мы можем попытаться объяснить те черты, которые отличают его на Западе.
В период правления Ахеменидов восток Малой Азии был колонизирован персами. Анатолийское плато было близко к Ирану по своему климату и культурам и особенно хорошо подходило для разведения лошадей {301}. В Каппадокии и даже в Понте, как и в Армении, знать, владевшая землей, принадлежала к нации завоевателей. При разных правительствах, сменявших друг друга после смерти Александра, эти землевладельцы оставались подлинными хозяевами страны, главами кланов, управлявших районами, где находились их владения, или, по крайней мере, как в Армении, сохраняли за собой наследственный титул сатрапа, напоминавший об их иранском происхождении {302}, до времен Юстиниана, невзирая ни на какие политические превратности. Эта военная и феодальная аристократия дала Митридату Евпатору немало офицеров, так долго помогавших ему противостоять давлению Рима, а позднее сумела отстоять независимость Армении от постоянно угрожавших ей начинаний цезарей. Однако эти воины почитали Митру как гения-покровителя своего оружия, и именно поэтому даже в римском обществе Митра всегда оставался «непобедимым» богом, охранителем армий, которому поклонялись в основном солдаты.
Рядом с персидской знатью на полуострове обосновалось персидское жречество. Оно обслуживало прославленные храмы, посвященные маздеистским богам, в понтийской Зеле и лидийской Иероцезарии. Маги, именовавшиеся «магузеями» или «пиретами» (возжигателями огня), были рассеяны по всему Востоку. Подобно евреям, они с такой скрупулезной точностью хранили свои национальные обычаи и традиционные обряды, что Вардесан Эдесский приводил их в качестве примера, желая опровергнуть учение астрологии и показать, что люди могут придерживаться одного и того же поведения в разных климатах {303}. Мы знаем об их культе достаточно для того, чтобы быть уверенными — сирийский автор приписывал им консерватизм не без причины. Жертвоприношения пиретов, которые наблюдал в Каппадокии Страбон, оживляли в памяти все своеобразие авестийского богослужения. Это были те же монотонные молитвы
