направлении, все-таки не реализовал и не продумал эти идеи, но пришел к позитивистскому пониманию откровения, причем это понимание в основном не вышло за пределы реставрации прежнего подхода. Для безрелигиозного рабочего или вообще для человека здесь ничего не решено. Вопросы же, которые ждут ответа, таковы: что означают церковь, община, проповедь, литургия, христианская жизнь в безрелигиозном мире? Как мы можем говорить о Боге – без религии, т. е. без обусловленных временем предпосылок метафизики, душевной жизни человека и т. д., и т. п.? Как можем мы говорить (или, может быть, об этом даже нельзя «говорить» как прежде) «мирским» языком о «Боге», как можем мы быть «мирскими и безрелигиозными» христианами, как мы можем быть экклесией, вы-званными, не считая себя избранниками в религиозном плане, а относя себя всецело к миру? Тогда Христос уже больше не предмет религии, а нечто иное, действительно Господь мира. Но что это означает? Что в атмосфере безрелигиозности означают культ и молитва? Приобретает ли здесь эзотеризм или различение (ты ведь знаешь о нем у меня) предпоследнего и последнего новую значимость?
На сегодня я должен заканчивать, т. к. письмо сейчас уйдет. Через два дня я напишу тебе по этому поводу больше. Надеюсь, ты примерно понимаешь, что я имею в виду; думаю, тебе не скучно. Прощай пока! Нелегко писать все время, не слыша отклика; ты должен простить меня, если письма получаются чересчур монологичными!
Я могу еще кое-что приписать.
Проблема, с которой имел дело Павел, – является ли περιτομή [17] условием для оправдания – сегодня, на мой взгляд, соответствует проблеме – является ли религия условием спасения. И свобода от περιτομή подразумевает также свободу от религии. Я часто спрашиваю себя, почему «христианский инстинкт» часто влечет меня больше к нерелигиозным людям, чем к религиозным, и не потому, что я преследую миссионерские цели, а просто «как брата». Если я в кругу религиозных людей часто стесняюсь произносить имя Бога – ибо оно, как мне кажется, звучит здесь несколько фальшиво, и я сам кажусь себе не вполне честным (хуже всего, если кто-нибудь начинает употреблять религиозную терминологию, тут уж я совсем немею, и мне становится как-то неуютно и душно), – то перед людьми нерелигиозными я могу от случая к случаю вполне спокойно и естественно произносить Божие имя. Религиозные люди говорят о Боге, когда человеческое познание (иногда просто по причине лености мысли) дошло до предела или когда человеческие силы пасуют; причем это всегда deus ex machina – они призывают его либо для мнимого разрешения неразрешимых проблем, либо как силу перед лицом человеческого бессилия, т. е. всегда эксплуатируя человеческие слабости или пребывая на пределе человеческих сил; это длится до тех пор, пока человек своими усилиями не раздвинет границы чуть подальше, и тогда Бог – как deus ex machina – станет излишним. Разговоры о человеческих пределах стали вызывать у меня сомнения (являются ли подлинной границей сама смерть сегодня, когда люди ее почти не боятся, и грех, который люди едва ли уже понимают?), мне всегда кажется, что мы боязливо пытаемся оставить этим пространство для Бога; я же хочу говорить о Боге не на пределах человеческого, а в средоточии его, не в слабостях, а в силе, короче, не перед лицом смерти и вины, а в жизни, перед лицом человеческой доброты. Думаю, что на пределах лучше молчать и оставлять неразрешимое неразрешимым. Вера в воскресение не есть «разрешение» проблемы смерти. «Запредельность» Бога – это не запредельность нашей способности познания! Гносеологическая трансцендентность не имеет никакого отношения к трансцендентности Бога. Бог трансцендентен посреди нашей жизни. Церковь стоит не там, где кончаются человеческие возможности, не на околице, но посреди села. Вот это соответствует Ветхому Завету, а мы еще слишком мало читаем Новый Завет в этом смысле, с точки зрения Ветхого Завета. Как выглядит это безрелигиозное христианство, какой облик оно примет, – об этом я много теперь размышляю и скоро напишу тебе побольше. Может быть, здесь, между Востоком и Западом, именно нам предстоит решить важную задачу. Ну а теперь я на самом деле должен заканчивать. Как было бы прекрасно услышать словечко от тебя по поводу всего. Для меня это действительно значит очень много, больше, чем ты можешь предположить.
Кстати, прочитай при случае Притч. 22, 11–12. Вот крепкий засов против любой попытки благочестиво замаскированного бегства.
5.5.44
Хотя я и надеюсь, что мое письмо было тебе уже переслано в место прохождения отпуска (который, в конце концов, должен же начаться)… и в результате устарело, но сейчас все так ненадежно, и длительный опыт показывает, что, скорее всего, так будет продолжаться и далее, без каких-либо изменений в ближайшее время; так что мне все-таки хочется написать… У меня как с субъективной, так и с объективной точек зрения все, надо сказать, благополучно, но вопрос о времени продолжает оставаться открытым. Однако все хорошие вещи происходят внезапно, и вот этого я жду и сильно надеюсь…
Еще несколько слов по поводу «безрелигиозности». Ты, видимо, помнишь статью Бультмана о «демифологизации» Нового Завета? Сегодня я бы сказал об этом, что он зашел не «слишком далеко», как считает большинство, но недостаточно далеко. Проблематичны не только «мифологические» понятия вроде «чуда», «вознесения» и т. д. (которые, однако, принципиально неотделимы от понятий «Бог», «вера» и пр.!), но вообще все «религиозные» понятия. Нельзя разделять «Бога» и «чудо» (на чем настаивает Бультман), но нужно суметь возвещать и интерпретировать и то и другое «не-религиозно». Бультмановский подход в конечном счете либерален (т. е. он сужает Евангелие), тогда как я стремлюсь мыслить теологически. Но что же понимать под «религиозной интерпретацией»?
Это означает, на мой взгляд, рассуждать, с одной стороны, метафизически, а с другой – индивидуалистически. Ни то ни другое не затрагивает ни библейской вести, ни современного человека. Разве все мы практически не утратили индивидуалистического интереса к личному спасению души? Разве не создается у нас впечатление, что есть вещи более важные, чем этот вопрос (наверное, не «чем это дело», а все-таки «чем этот вопрос»?!)? Я знаю, что это звучит довольно страшно. Но разве в принципе это не соответствует Библии? Ставится ли в Ветхом Завете, вообще, вопрос о спасении души? Не образуют ли средоточие всего праведность Божия и Царство Божие на земле? И разве суть Рим. 3, 24 сл. заключается в индивидуалистическом учении о спасении, а не в том, что один Бог праведен? Ведь речь-то идет не о потустороннем, а об этом мире, в том виде, как он создается, сохраняется, объемлется законами, примиряется и обновляется. То, что сверх этого мира, стремится в Евангелии стать чем-то для этого мира; и я понимаю это не в антропоцентрическом смысле либеральной, мистической, пиетистской, этической теологии, но в библейском смысле, явленном в миротворении и боговоплощении, в
