для трезвого апологета. Но давайте говорить осторожнее! Апологет лишь иногда, или по мере интереса, остается жестко привязанным к одной ноте. В этот раз он заинтересован в том, чтобы добавить к повествованию Луки тот избыток, который он находит у Матфея. Но если он теперь вдруг выходит за пределы или отодвигает пределы этого хронологического примечания, то почему это не может быть возможно или допустимо для Матфея, ведь его взгляд еще недавно был обусловлен первой силой интереса, развитие которого требовало большей свободы?
На самом деле нет необходимости спрашивать, в какую колонку повествования Луки следует поместить дань уважения волхвам. Лука ничего не знает об этих чужестранцах, потому что не знает несчастных последствий их прихода; они ему не нужны, так как в его предыстории, чтобы не упоминать Крестителя, пастухи и Симеон воздают почести Младенцу, что и делают волхвы, согласно рассказу Матфея; В конце концов, он исключает всякую мысль об этих чужестранцах, ибо разве родителям было позволено так свободно и открыто вести угрожаемого ребенка в Иерусалим, когда волхвы прибыли в храм еще до его представления, а божественный посланник во сне повелел Иосифу бежать в Египет? После представления в храме родители приносят ребенка — и, повторяем, без промедления — в свой галилейский Ицимат, в Назарет. Следовательно, волхвы не могли после этого поклониться Младенцу в Вифлееме. Это трудности, которые апологет никогда не сможет преодолеть, но которые не возникли у Матфея, поскольку почести, воздаваемые Младенцу по рассказу Луки, сведены им в Единое Почитание Волхвов, идеально увязаны с ним и не могут вызывать у него хронологических сомнений. У Луки признания Мессианского Младенца следуют друг за другом так постепенно и завершаются призом Симкона, что другое, новое почитание уже не находит места в его отчете. Матфей же, напротив, придает почестям волхвов столь далеко идущее значение со всех сторон, что его рассказ не нуждается в другом.
Мы уже показали, как возникли различия в двух предыдущих историях относительно первоначального места жительства родителей Иисуса. Согласно рассказу Луки, родители Иисуса жили в Назарете, и расчет, это случайное обстоятельство, привел Иосифа и беременную Марию в Вифлеем, где и родился Иисус. Евангелист, однако, не считает случайным, что оценка была объявлена именно в это время и что Мария должна была отправиться в Вифлеем, когда ей предстояло родить, что рождение Иисуса произошло в Вифлееме при этих обстоятельствах, а видит в этом совпадении влияние высшей необходимости, которая хотела, чтобы Мессия родился как сын Давида в колыбели своей семьи. Матфей же позволяет этой необходимости проявиться как прямой божественной воле, вплетая в свой рассказ известное пророчество Михея; таким образом, он уже не нуждается в историческом обстоятельстве этой оценки, он отбрасывает его, и теперь, естественно, родители Иисуса с самого начала находятся в Вифлееме. Теперь он может, хотя, согласно Луке, возвращение в Назарет — не более чем возвращение домой, представить это путешествие не как нечто само собой разумеющееся, а как значительный успех, к которому мог привести только ряд исторических событий и необходимость исполнения божественного прорицания.
Может быть, апологет снова захочет сказать, что противоречие было лишь кажущимся и что оно возникло потому, что Матфей лишь взглянул на дело с другой точки зрения и в его связи с пророчествами ОТ? Это было бы лишь иллюзией, если бы Матфей изобразил намерение Иосифа поселиться в Иудее, а именно в Вифлееме, после возвращения из Египта настолько серьезным, что Иосиф сохраняет его даже тогда, когда видит, что нового правителя в Иудее следует опасаться не меньше, чем Ирода, что Иосиф в этом смущении остается без совета и даже не задумывается о том, что в Галилее, в Назарете, где Архелай не имеет власти, у него все еще есть дом и надежное убежище, короче говоря — что Иосиф направлен в Галилею и Назарет только по ангельскому посланию? Противоречие как нельзя более жесткое.
Тот, кто хочет спасти все в опасности, может и потерять все.
Но может ли апологет спасти что-то или многое, если он умеет немного смириться и, подобно Неандеру, не считает все в сообщениях здоровым и полезным? Нет! Апологет не может отказаться ни от чего из письма, только «пробелы», говорит он», есть в отчетах, и эти пробелы должны теперь искупить все противоречия! Все, все, пусть даже разделенное пробелами, должно остаться! Но тот, кто называет отчеты, которые по своей природе являются подлинными произведениями искусства, неполными, должен был бы по крайней мере указать на эти пробелы в них самих и в их внутреннем построении.
Мы выполнили свой долг, когда показали, что каждый из двух докладов сам по себе является законченным целым, в котором каждый, даже самый малый член, находится во внутренней связи с другим, и все вместе с духом, который их оживляет, образуют творение, не нуждающееся в дополнении и отвергающее самое благожелательное предложение дополнить его как лишнее и по меньшей мере назойливое. Наконец, если Неандер считает, что противоречие этих повествований исчезает, если рассматривать их «как таковые, выделенные и собранные независимо друг от друга», то мы уже заранее сделали невозможной попытку рассматривать их как таковые, поскольку показали, как евангельская предыстория Матфея возникла из предыстории Луки и как мать и дочь, при всем сходстве и одинаковой красоте, должны, тем не менее, иметь и весьма неряшливые черты.
В результате получается, что предыстория Матфея имеет свои зачатки в предыстории Луки и из этих зачатков развилась в свою собственную уникальную форму. Необходимо рассмотреть этот вопрос: мы ответим.
§ 10. Происхождение предыстории Евангелия от Матфея.
Прежде всего, хотелось бы устранить заблуждение, которое легко может возникнуть при поверхностном взгляде на приведенную нами интерпретацию.
Шнекенбургер уже пытался утверждать, что сообщение о поклоне волхвов появилось «в результате постепенной традиционной трансформации фактов в том виде, в каком они переданы Лукой с печатью истины», но много раз промахивался в этом понимании. Какая несправедливость, — воскликнул бы Матфей, — отказывать мне в вере, столь легкомысленно дарованной моему соседу без всяких оснований и доказательств! И что значит, продолжим, «печать истины», если она отсутствует в повествовании Матфея по сравнению с повествованием Луки? Не является ли повествование Матфея более мужественным, более энергичным, а теперь оно должно отступить перед мягкой пасторальной картиной Луки, и последняя должна пережить его! Кроме того, как мы еще не раз докажем, это еще очень некритичная процедура — позволить рассказу Матфея появиться на свет «через приукрашивающую традицию», а затем задвинуть параллельную интерпретацию
