в нем не того, что извне принадлежало ему, а того, что связано было с наиболее интимными сторонами его духа, обращенного к беспредельному Свету. Это именно он сам толкнул меня глядеть на него не внешними, телесными глазами, а теми, другими глазами, которыми мы смотрим на небеса. Постепенно в нем стала открываться одна сторона за другой, пока, наконец, он не достиг размеров величественного образа в моей душе. Какие же необыкновенные черты нашел я в нем…
Прежде всего, поразила меня в нем черта — это дар слез. До этого времени я не видел священника, который бы проливал слезы за богослужением, во время проповеди или во время беседы. Приходилось слышать священников, которые служи ли или проповедовали с чувством, с горячностью, даже с тем, что можно назвать вдохновением. Но я ни разу не видел священника, который плакал бы и иногда рыдал бы в церкви так, как это часто случалось с отцом Алексием. И для человека, лишенного духовного разумения, казалось бы, что тут такого, что могло бы вызвать слезы, если произносятся, например, слова: «Сие есть Тело Мое» или «Сия есть Кровь Моя». Слова эти произносятся за каждой литургией и с обычной точки зрения должны были бы стать привычными, так что священник не может произносить их иначе как машинально, без всякого чувства. Между тем иногда отец Алексий произносил эти слова так, что там, вне алтаря, в глубине церкви, слышно было по его голосу, что он плачет. Или вот эти покаянные вздохи Великого канона святого Андрея Критского: когда мы их слышим в церкви, то хорошо, если они передаются читающим с достаточным проникновением, с искренним порывом сердца; обычно же стараются прочитать их кое-как, скороговоркой, с запинками, без всякого выражения, как устарелое, малопонятное для современного человека писание.
То ли было у отца Алексия? Нет, он не просто читал, он произносил как свои слова эти покаянные тропари, он вкладывал в них сердце; не языком, а душой своей он вслух всех молящихся высказывал эти мольбы грешника о помиловании, — и слезы звучали в его голосе, и слезы текли по его лицу. А во время его бесед и проповедей — сколько раз мы видели его плачущим! И это не всегда были тихие молчаливые слезы — иногда его слезы переходили в сдержанные рыдания. И особенно трогательно было слушать, когда он говорил о милосердии Божием, о любви Отца нашего Небесного к падшему, немощному, слабому человеку, к кающемуся грешнику; при этом отец Алексий всегда подчеркивал, что Бог относится «к тебе, человек, как любвеобильный Отец к сыну». Тогда отец Алексий размягчался; дрогнет, бывало, его голос, зазвучит так тепло и задушевно, а на глазах уже слезы.
Отец Алексий сам отмечал у себя эту особенность и обращал на нее наше внимание. «Я богат слезами», — говорил он иногда.
Теперь, когда образ его стал уже отдаляться от нас дымкой времени, нам следует осмыслить, в чем заключалось это богатство, которое он собирал годами и которым, не замечая того, мы пользуемся до сих пор. Что же мы почерпали и должны почерпать в этих слезах его? Обыкновенно люди плачут или от горя, или от радости. В слезах отца Алексия не чувствовалось ничего земного. Слезы эти были свидетельством о той стороне жизни отца Алексия, которую он проводил одиноко перед Богом, о той, которую он старательно укрывал от по стороннего взора. В этих слезах, в этом сладостном томлении, которым вспыхивал он при имени Божием, так странно и так отчетливо чувствовалось внимательному сердцу прежде всего то, что душа отца Алексия была чиста, как снежинка, без малейшего налета земного праха, как душа младенца. Видишь, бывало, слезы отца Алексия и думаешь: какая у него должна быть духовная сердечная близость к Богу, непосредственность в общении с Ним, как он, должно быть, далек от всего земного, да и вообще от всего другого, кроме Бога, для того, чтобы обладать такою чуткостью к Нему; какая же у него должна быть безгрешная душа для того, чтобы в ней горела эта постоянная привязанность, эта глубокая нежность к Отцу Небесному…
Бледнели и блекли наши вожделения, свирепость наших страстей умягчалась — и мы, как-то бес сознательно, незаметно для самих себя перевоспитывались, преображались, перерождались духовно. Не будь мы в тот момент около отца Алексия, он пропал бы для нас, этот момент, на постройку нашей души никто бы не положил этого нового кирпичика благодати, быть может, случилось бы наоборот, мы разорили бы нашу душу, потеряли бы и те кирпичи, которые уже были там положены.
И как должны мы благодарить Господа, что даровал Он нам, грешным и омраченным «суетными привержении», находиться под чудным водительством этого незабвенного благодатного старца…
Вот как поучительны для нас слезы отца Алексия. Счастье наше, великое счастье, что мы их видели, в особенности если они были благотворны для нашей души, как роса небесная… Прав был отец Алексий, когда говорил: «Я богат слезами». Это было действительно огромное богатство, и не только его, но и наше…
Другая черта, которая бросалась в глаза в личности отца Алексия, была его необыкновенная, поразительная простота и скромность. Мы никогда не видели его надменным, высокомерным, не слышали гордых слов, которые исходили бы от него; он не стремился выдвинуться в каком-либо отношении. Он был непосредственно прост, скромен, непритязателен не только в словах и поступках, но даже и в одежде. Он не старался обращать на себя внимание, проходил жизненное поприще человеком незаметным, держался в тени. Он не окружал себя пышностью, не держал себя с важностью, не требовал каких-либо знаков особого почтения и поклонения, хотя тысячи людей, живущих под его духовным руководством, относились к нему с полной любовью и уважением. Многих эта внешняя простота и безыскусственность отца Алексия соблазняла и отталкивала. Присматриваясь к нему, конечно только с этой внешней стороны, они уничижали его, высказывались о нем со снисходительной сдержанностью или с открытым пренебрежением. Случалось, например, слышать такие отзывы: «Удивительно, как это в Москве, да еще в церкви на одной из центральных улиц мог сохраниться такой священник. Это совсем не городской, это типичный сельский священник». Так судят люди мира сего, которым доступны только внешние эффекты. И эти люди, составляя себе представление об отце Алексии по некоторым его чертам, не умели ближе подойти к нему и уловить в нем хотя бы небольшую часть того, что так выразительно било в глаза из-под этой скромной, незначительной внешности.
